— Ну, как лед?
Мы вместо обычного ответа «плохо», сообщили, что видели пароход. Нам не поверили. Пришлось долго уверять их, рассказывать, как мы обнаружили пароход, как и где он стоит. Потом началось «паломничество» на вершины холмов. Эскимосы брали с моего разрешения трубу. Ходили не только мужчины, но и женщины, и дети. Каждому хотелось хоть глазком посмотреть на пароход, о котором мы уже давно слышали, с людьми которого мы переговаривались по телеграфу, но который к нам никак попасть не мог.
Тут же по возвращении я сообщил Константину Александровичу, что «Совет» виден. Дублицкий для того, чтобы точней ориентироваться, просил меня зажечь на берегу достаточно большой огонь, такой, чтобы его можно было увидеть с корабля. Огонь нужно было расположить так, чтобы он находился в створе входа бухты. При наличии топлива зажечь большой огонь дело нетрудное. У нас же не было не только сухой древесины, но и сырой в количестве, достаточном для большого костра. Задача осложнялась тем, что нужен был не дым, а большое пламя. На темном фоне острова и при облачном небе на расстоянии 15—20 миль заметить дым, как бы густ он ни был, дело трудное.
Единственный материал, имевшийся у нас в большом количестве, был мох, и я решил из него устроить большой костер. Сам по себе мох, если и горит пламенем, то очень небольшим. Верхний слой кучи мха, обуглившись, перестанет пропускать огонь к центральным частям кучи, и пламени не будет. Куча будет только густо дымить. Да и мха нужно много, чтобы горящая масса была большой. Решил пожертвовать пустыми бочками из-под сахара. Отправил на гору, которую потом стали звать «Маячной», две бочки, при чем расположил их не на вершине, а несколько ниже, чтобы пламя не меркло в пространстве, а освещало большую площадь вокруг себя и огонь был бы заметнее с большого расстояния. Бочки с выбитыми днищами поставили друг на друга, наполнили и обложили с внешней стороны грудами мха. Получился высокий, в три слишком метра конус. Если бы нам удалось заставить сложенный материал интенсивно гореть, получился бы большой огонь, видимый издалека. Принесли два боченка негодного керосина, бывшего на радиостанции. Он был смешан с машинным маслом и был негоден к употреблению. Время зажигания огня мы согласовали по телеграфу, чтобы на судне приготовились наблюдать, а с фактории об этом нам должен был дать сигнал Званцев при помощи фонаря. Уже стояли довольно темные ночи.
Увидев сигнал, мы зажгли мох, перед этим немного смоченный керосином. Ветра почти не было, и пламя быстро поползло вверх. При помощи насоса мы поливали огонь распыленным керосином. Получился гигантский костер. Пламя поднималось вверх метров на 6—7, клокотало и бурлило.
Когда мы после сожжения костра запросили Константина Александровича, видели ли на судне огонь и хорошо ли, — Дублицкий ответил, что огонь был виден прекрасно. Он удивлялся, каким это образом нам удалось учинить такой большой костер.
Издалека казалось, что это не просто костер горит, а словно воспламенилась часть острова: так много света было от нашего костра.
Телеграфное сообщение между судном и островом было самое оживленное. За эти несколько дней мы получили и отправили так много телеграмм, что в обычной обстановке на это потребовалось бы, пожалуй, года полтора.
Евгенов 28 августа сообщил, что на Уэллен прилетел самолет «Комсеверопуть-1» под руководством геолога Обручева и командира самолета Петрова. Он обрисовал Обручеву наше положение и просил его оказать нам помощь. Обручев и Петров оказались отзывчивыми людьми и согласились сделать один полет на остров и обратно при условии обеспечения самолета бензином. Мы ухватились за возможность прилета этого самолета, как утопающий хватается за соломинку. Большой лодочный самолет типа «Дорнье-Валь» даже в один рейс забрал бы намеченных людей, вывез бы пушнину, а нам забросил бы около тонны груза.
Это сообщение я получил от Евгенова уже тогда, когда они закончили свои работы у мыса Северного и двигались дальше. Он поэтому предлагал нам держать связь с Обручевым непосредственно, при чем указывал, что до конца договориться с ним не мог из-за перерыва связи. На наше несчастье, и наша радиостанция, работавшая перед тем с Уэлленом, тоже потеряла связь с ним, и мы больше ничего не могли узнать ни об Обручеве, ни о том, где последний в данный момент находится.
Время шло… «Совет» находился в тяжелом положении. В ответ на одну из наших телеграмм, Дублицкий 28 августа сообщил:
«…стоим вынужденном дрейфе, лед сплоченный, тяжелый, сцементированный молодым льдом до трех дюймов, выдерживающим человека. Уверенности достижения острова при данных обстоятельствах нет, сейчас нельзя даже ручаться, что мы вообще сумеем вылезть на чистую воду. Может выручить только сильный шторм».
С своей стороны мы ничего утешительного сообщить судну тоже не могли. Лед стоял крепко, а в полыньях и разводьях так же, как у судна, начинал образовываться молодой ледок. Тундра к этому времени окончательно замерла. Уже несколько дней мы не слышали птичьего гомона, только бургомистры еще летали и орали. Растительность давно поблекла.
О самолете Обручева не было ни слуху ни духу. Настроение зимовщиков за это время несколько раз менялось, надежды то потухали, то разгорались вновь. Нас все больше и больше разбирала неуверенность — полетит ли к нам Обручев или не полетит?
Тридцатого я отправил Обручеву телеграмму в Уэллен. Хотя связи с ним не было, но я все же решил послать ее. Может быть, хоть случайно она попадет адресату, вести же для них я должен был передать важные.
«По просьбе Евгенова сообщаю. Горючее для врангелевского рейса выгружено мысе Северном. Грузы острова Врангеля на фактории мыса Северного, там же несколько газет, журналов, которые убедительнейше прошу захватить…»
Удастся ли получить Обручеву это сообщение или нет, мы не знали, как не знали и того, полетит ли он вообще на остров Врангеля.
Наконец Обручев о себе подал голос. 3 сентября из Уэллена пришла телеграмма:
«Самолет экспедиции Арктического Института вылетает второго мыс Северный, третьего, в случае благоприятной погоды, исправности машины — на остров Врангеля. Можем сделать однократный перелет мыс Северный вывезти семь человек. Обручев».
Мыс Северный нас не устраивал, но можно еще было договориться и повернуть самолет к «Совету», а уж потом пускай летят и на Северный. Плохо только, что «Совет» прочно застрял во льдах. Если ко времени прибытия самолета ему не удастся выбраться на чистую воду, то людям волей-неволей придется лететь на мыс Северный. Вести с корабля были малоутешительны, хотя в последней телеграмме Дублицкий обнадеживал, уверяя, что положение изменится к лучшему.
В тот же день «Совету» удалось вырваться из ледяного плена и выйти на чистую воду. Нам сообщили, что самолет у парохода можно принять.
Третье число наступило, а самолета не было, да и не слышно было о нем ничего. Наступило 4-е, а о самолете попрежнему известия отсутствовали. Дублицкий сообщал, что судно идет вдоль кромки льда к острову Геральд и что посадка самолета у корабля вполне возможна.
Наступил следующий день. В середине дня с «Совета» сообщили, что их постепенно окружает льдом, но посадка все еще возможна.
Мы, жители острова — и те, кому предстояло лететь, и те, кому предстояло остаться зимовать на четвертый год, были одержимы одной мыслью: «прилетит или не прилетит?» Все выходившие наружу прежде всего обращали свои взоры к горизонту, высматривая в небе стальную птицу. Но пуст и молчалив был горизонт, озаренный лучами солнца.
5 сентября мы работали в комнате, и вдруг услышали снаружи какие-то дикие вопли. Потом кто-то торопливо протопал по сходням, открыл дверь и крикнул «летят!»
Набросив кухлянку, я выскочил за дверь, следом вышла Власова. У юрт стоял истошный вопль. Люди как будто с ума сошли, особенно эскимосы. Они бегали и прыгали у юрт, бросали в воздух все, что у них было в руках, показывали друг другу руками на море и беспрестанно вопили: «самолет! самолет!»
