Бред больного концентрировался поочереди на всех зимовщиках. Он по временам чувствовал особенное озлобление и ненависть к тому или иному зимовщику; через некоторое время злоба переходила в дружбу. Но чаще всего бред больного сосредоточивался на мне и Власовой, и в отношении нас у Петрика не наступало моментов дружеского расположения.
Из наблюдений врача и его записей мы довольно ясно представляли себе состояние Петрика. Поэтому мы опасались, что Петрик будет покушаться на Власову, как на единственную европейскую женщину, жившую на острове.
Я предупредил всех зимовщиков, чтобы они никогда не пытались шутя напугать Власову. Она по близорукости могла принять «шутника» за сумасшедшего повара и, в целях самозащиты, подстрелить его.
Галлюцинации Петрика не всегда сопровождались только речевым возбуждением — в конце концов наименее опасным для зимовщиков. Очень часто он буйствовал.
Однажды я, врач и Павлов находились в кухне, обсуждая какие-то вопросы. В этот момент в кухню вошел Петрик. Он был, на первый взгляд, настроен мирно. Я обратился к нему с вопросом:
— Ну как, Петрик? — Он ответил — «ничего» и подошел вплотную к столу.
Доктор спрашивает:
— Петрик, тебе нужно что-нибудь или ты просто так пришел?
Вместо ответа последовала буйная вспышка ругани. Я пытался успокоить его, сказав, что в наших вопросах ничего нет предосудительного, мы хотим помочь ему. Но это его не успокоило, — наоборот, еще больше возбудило. Он схватил стул, взмахнул им над головой, намереваясь ударить кого-то из нас. Над столом висела большая керосиновая лампа. Она висела очень низко, и я боялся, как бы Петрик не зацепил ее и не натворил пожара.
Наше молчание и спокойствие, как видно, удержали его, и он через некоторое время опустил стул.
Врач, желая его увести из дома, опять начал с ним разговор. Я тоже старался уговорить его уйти, но это привело к новой вспышке. Он схватил за горлышко большую бутыль с керосином и так быстро взмахнул ею, что из бутылки не вылилось ни капли керосина. Но и в этот раз он не бросил бутылку, а, подержав некоторое время, поставил ее на место. Через некоторое время, ругаясь, он ушел из дома, пообещав «свести с нами счеты».
Очень часто, особенно в темную пору, Петрик, страдая бессонницей, выходил из бани и бродил по территории фактории. Он иногда спускал с привязи собак, а однажды, затащив собаку из моей упряжки к себе в баню, пытался ее повесить. Только появление в этот момент врача помешало ему расправиться с животным.
Однажды он пришел в дом рации, разбудил радистов и Званцева и просил помочь ему прогнать «невесту».
— Приходит каждую ночь, лезет, спать не дает, говорит — «я невеста». Летает под окнами и поет.
Весь этот бред сопровождался ужаснейшей бранью.
Иногда в самом разгаре пурги, несмотря на холод и снег, Петрик приходил к нашему дому, стучал в окна и, так как мы уже начали к тому времени запираться, требовал открыть ему дверь.
В разгар полярной ночи, когда положение больного было наиболее тяжелым, мы все чувствовали на себе влияние его соседства. Нельзя было показаться наружу без опасения неожиданно получить в голову кирпичом или чем-нибудь подобным. Пришлось отдать распоряжение о том, чтобы все зимовщики были крайне осторожны, не вступали в непосредственное общение с больным по собственному почину, не нервировали его. Общение с Петриком допускалось только через врача.
Большая часть зимовщиков панически боялась Петрика, а туземцы все без исключения были им крайне напуганы. Ночью в расположение бани, где находился больной, Павлов отказывался ходить в-одиночку, приходилось мне его сопровождать. Бывавшие на территории фактории туземцы с большой неохотой ходили на радиостанцию, так как в каждом таком случае надо было проходить мимо бани.
Таким образом, все население острова было по существу терроризировано больным. Ни одного своего шага, ни одного поступка мы не совершали, не подумав предварительно: как это отразится на больном?
Синадский, на которого я возложил уход за поваром, не имел достаточного опыта для этого и, кроме того, относился к порученному «прохладно». Поэтому в первый год весь его уход заключался в ежедневных посещениях и выдаче необходимых медикаментов. Ночью он, как правило, больного не посещал. Поведение больного врачом, по моему требованию, записывалось. Среди Большой ночи у Петрика, как правило, развивалась бессонница и спутанность сна: он спал в светлые промежутки и бодрствовал ночью. Для того, чтобы заставить его спать ночами, врач регулярно давал ему снотворное.
На склоне полярной ночи врач сообщил мне о том, что Званцев предлагает свои услуги в уходе за больным. Вызываю метеоролога.
— Что вас заставляет, Константин Михайлович, ухаживать за больным?
— Я вижу, что Петрик является большой обузой для всей зимовки. Поведение больного мешает нормальной работе зимовщиков. Петрик ко мне относится лучше, чем к другим, поэтому я думаю, что если начну ближе общаться с ним, это даст возможность удержать его от многих поступков.
— Что же вы намерены делать?
— Ничего особенного. Так как наибольшую агрессивность Петрик проявляет в то время, когда обычно зимовщики спят, то я буду ночевать у него. Днем больной находится в лучшем состоянии, на ночь же я перетащу в баню свой кукуль[48] и буду там ночевать. До тех пор, пока он не будет спать, я буду сидеть с ним, разговаривать, занимать его, а когда он ляжет спать, лягу и я.
Первоначально я не согласился на это, опасаясь за Званцева. Но потом решил попробовать. Званцев приступил к своим обязанностям сиделки и начал регулярно ночевать у больного. С этого момента мы все почувствовали значительное облегчение, потому что Петрик, ранее бывший без надзора, теперь находился под постоянным наблюдением и контролем здорового человека. Это избавило нас всех от многих неприятностей. Петрик реже приходил ночами к домам, меньше бродил по фактории. Званцеву однако все это причиняло бесчисленное множество хлопот.
Петрику вдруг приходила в голову сумасшедшая мысль итти чинить «суд и расправу». Он начинал одеваться, Званцев спрашивает:
— Куда ты, Петрик, собираешься?
— Да вот я иду к такому-то, — имя рек. — Я покажу ему! Зачем он на меня наставляет машину?
— Брось, Петрик. На улице темно, ветер дует, куда ты пойдешь? Везде закрыто, тебя не пустят, придешь обратно, замерзнешь. Брось, Петрик, давай сейчас пить чай, потом спать ляжем. Завтра утром вместе пойдем с тобой и как следует поговорим с ним.
Очень часто таким путем ему удавалось успокоить больного и удержать его от хождений по фактории. Проснувшись утром, Петрик уже обычно не собирался итти чинить «суд и расправу».
Но не всегда так мирно для Званцева кончались его попытки. Случалось, что, в ответ на уговоры, больной вскипал, возбуждался, и тогда вся злоба больного обращалась против Званцева. В таких случаях ему бывало очень трудно удерживать больного. Приходилось применять силу, но Петрик и сам физически был довольно крепким человеком…
Еще до того как Званцев взял на себя обязанности сиделки, по настоянию врача были сшиты две смирительные рубашки. Нам несколько раз приходилось применять смирительную рубашку. К ней мы прибегали только три раза, а в остальное время старались обойтись без этого средства, которое тяжело отражалось на психике больного.
Однажды ко мне пришел Званцев. Вид у него был довольно дикий, он был растрепан, рубаха на нем изорвана, шея в крови и выражение глаз почти полусумасшедшее. Я встревожился.
— Что с вами?
— Меня сейчас чуть-чуть не задушил Петрик, а я его чуть-чуть не убил.
И он рассказал мне следующее:
— Я сидел у себя в комнате, за столом, работал. Вошел Петрик. Я обернулся: «Что скажешь, Петрик?» «Да ничего, — говорит, — просто пришел к тебе». Он направился к кровати. А у меня, вы знаете, на стене над кроватью висит оружие — «Винчестер», «Кольт», ножи и прочее. Не желая, чтобы Петрик оказался поблизости от оружия, я встал из-за стола и сел на кровать. Не то этот маневр, понятый Петриком, возбудил его, не то он пришел с заведомой целью, но после этого он начал кричать, браниться, угрожать мне, упрекая меня в том, что я «в сговоре» с вами и хочу его уморить. Я ему отвечал, что все это ерунда. Ни начальник, ни я морить его не собираемся. Но мои резоны еще больше его раздражали. Совершенно неожиданно Петрик бросился на меня, опрокинул меня навзничь, схватил руками за горло и начал душить. Положение мое было настолько неудобно, что я не имел возможности сбросить больного и только старался оторвать его руки от своей шеи. В этой борьбе больной здорово меня исцарапал. Видя, что никакого выхода нет и что я не могу уже кричать, я последними усилиями дотянулся рукой до револьвера, висевшего на стене, взял его и выпалил. Выстрел, как видно, пришелся над самым ухом больного, потому что вслед за выстрелом Петрик отскочил. «Так ты значит убить меня хотел?» — закричал он. — Я убить тебя, Петрик, не хотел, но если ты будешь бросаться на меня так, как сегодня, я могу тебя убить. Если не будешь бросаться на людей, то вообще тебя никто не будет трогать, — ответил я ему. С возгласом — «Ладно, я тебе это припомню», — больной ушел, а я отправился к вам доложить о происшествии.
