— Придется тебе, Петрик, зимой ловить песцов, — говорил Шатинский.
— На шо воны мини, песцы, пускай чукчи их ловят.
— А чем же ты отблагодаришь Варвару Феоктистовну за то, что она за тебя готовит и кормит нас?
— Да, пожалуй, придется поймать песца, — отвечал Петрик смеясь.
— Только мне обязательно нужен голубой, белого я не хочу, — шутила Власова.
— Ну что же, поймаем и голубого.
— Голубого-то здесь нет, Петрик.
— А я его покрашу, вот он и будет голубой.
— Правильно, Петрик. В крайнем случае, какую-нибудь черную собаку сунь в капкан, — чем не голубой песец?
На корабле он был постоянно сумрачен, как будто чем-то недоволен, и, быть может, скорбел о покинутом на материке. С приходом на остров, особенно с того момента, когда он начал заниматься кладкой печей, его настроение совершенно изменилось. Постоянно оживленный, он охотно разговаривал со всеми, а в застольных беседах, когда над ним подшучивали, он охотно принимал шутки и сам подзадоривал других.
На основе первых наблюдений я заключил, что сумрачность Петрика была результатом перехода в незнакомую обстановку, но что по прошествии некоторого времени, давшего ему возможность ознакомиться с людьми и обстановкой, сумрачность его прошла и Петрик теперь вступил в полосу нормальной жизни.
Ко всему этому у меня, да и у всех зимовщиков, в первые месяцы нашего пребывания на острове было так много работы и всяческих забот, что совершенно не оставалось времени наблюдать не только за Петриком, но даже за собой.
Наконец, Петрик закончил печи в рации и каменку в бане и мог приступить к своим обязанностям. Так как мы знали, что Петрик не повар, то первое время помогали ему, показывая, как делать то или другое.
Никто из нас, как и сам Петрик, специалистом поварского искусства не был, но каждый что-нибудь умел делать. Если бы Петрик научился всему тому, что мы в совокупности знали, то, в общем, из него получился бы недурной повар, достойный не только зимовки острова Врангеля.
Первое время он охотно учился, стараясь запомнить советы; если при приготовлении кушаний указывались какие-нибудь порции, он записывал это в имевшуюся у него тетрадь. Первые два-три месяца после того, как он начал готовить, стол у нас был неплохой. Правда, не обходилось иногда без досадных случаев, но мы, памятуя неопытность Петрика, относили неудачи за счет ее и подходили к ним юмористически. Он, например, долгое время не умел сделать киселя, и сколько ему Власова ни показывала, как это делать, он долгое время кормил нас или сырым, или переваренным киселем. Но, наконец, он постиг и эту «премудрость».
Жил он первое время, пока занимался кладкой печей, в доме рации, но как только люди, жившие в рации, перешли к нормальному образу жизни, ему пришлось оттуда уйти. Отдельной комнаты для Петрика у нас не было, поместить его с доктором, как с одиноким человеком, я не счел возможным. В других комнатах старого дома жили люди семейные, и размещение в этих комнатах было сопряжено с большими неудобствами и для самого Петрика, и для жильцов. Но выход был найден.
Еще Ушаковым была выделена в кухне комната для устройства ванны. Ванная устроена не была, и комната эта играла роль теплого склада. Вот в этой-то комнатушке мы и поселили Петрика. Он не возражал и заявлял, что ему здесь значительно удобнее. Мы в шутку звали его жилье «клопушкой-кормушкой». Кстати сказать, дом уже со дня постройки его на острове изобиловал этими противными паразитами, так как Совторгфлот купил для острова старый жилой дом… вместе с клопами.
В разгар зимы, в период наиболее темного, пуржливого времени, мы стали замечать за Петриком кое-какие странности. Это прежде всего сказалось на приготовлении пищи: он стал более неряшливо относиться к своим обязанностям и иногда по несколько дней кормил нас одним и тем же блюдом. Мы шутили по этому поводу, иногда перед обедом спрашивая повара:
— Ну, чем будешь нас сегодня кормить?
— А разве вы не знаете, что усю неделю горохфельный суп?
И действительно, он всю неделю кормил нас гороховым супом.
Мы пытались с самого начала ввести в дело приготовления пищи некоторый режим. Нами сообща было выработано недельное меню с определенным чередованием блюд. И, повторяю, первое время Петрик строго следовал заданному расписанию, но потом расписание не выполнялось. Наши воздействия на него в этом отношении к желаемым результатам, как правило, не приводили.
Я и Власова, зная, что Петрик по развитию довольно отсталый человек, сразу же попытались подобрать ему литературу, которая соответствовала бы его уровню знаний. Я дал ему однажды популярную сельскохозяйственную брошюру, написанную в виде занимательных рассказов. Он с интересом ее прочел, но когда я после прочтения, желая выяснить, понравилась ли ему эта книжка и хочет ли он дальше читать по этим вопросам, толковал с ним по поводу прочитанного, он мне ответил:
— Так что-ж, книжка, товарищ начальник, интересная, но чего тут читать об огороде? Огорода-то тут нельзя сделать, все равно расти ничего не будет. Ну, и читать нечего.
И больше он литературы на сельскохозяйственные темы для чтения не брал.
Пытались мы давать ему художественную литературу, но из этого дела тоже ничего не получалось. Дали мы ему книжку, на обложке которой был рисунок склонившейся над могилой женщины и стоящего сзади нее мужчины. Мужчина протянул женщине руку, видимо, желая отвлечь ее от тех горестных дум, которыми она была полна.
Петрик взял эту книжку, но читать ее не стал. Он долго рассуждал сам с собой и задавал нам вопрос:
— Зачем этот чоловик стреляет в женщину?
Сколько мы ни пытались разъяснить Петрику, что никто в женщину не стреляет, что и в книжке нет речи об этом, — на него все это не производило никакого действия. Он твердо стоял на своем.
Только позже для нас стала ясна эта своеобразная навязчивая идея.
Оказалось, что в давнопрошедшие годы его жена, которую он, как видно, любил, покинула его, оставив ему двух малолетних ребят. И он все время после этого жил, наполненный размышлениями о ее уходе.
Выходными днями Петрик, как и все мы, не пользовался. Но потом исключительно для него выходные дни нами были установлены. Мы думали, что беспрерывная возня с кухней отрицательно влияет на его психику, и решили предоставить ему возможность раз в неделю быть совершенно свободным от кухонных обязанностей.
Первые выходные дни Петрик действительно использовал: он с утра брал ружье, одну из ездовых собак и уходил на море или в горы. Но через два или три таких похода он их прекратил и, сколько мы ни старались побудить его полностью использовать выходные дни, ничего из этого не выходило. По существу, отказ его был вполне понятен: Петрик отказался от выходных дней потому, что мертвое море и тундра не давали ему никакого развлечения. Летом, когда тундра оживлена пернатыми, выходные дни могли иметь смысл как дни охоты, зимой же она была невозможна.
К весне состояние Петрика значительно ухудшилось. Он все время оставался мрачным, неразговорчивым и очень часто с трудом понимал задаваемые ему вопросы. Я поручил нашему врачу Синадскому заняться как следует поваром, выяснить, что же с ним происходит и что необходимо предпринять для того, чтобы вывести его из этого сумеречного состояния.
Доктор неоднократно с ним беседовал, осматривал. Петрик охотно на это шел, откровенно рассказывая о своем прошлом, о том, что его волнует. Но из всех его рассказов было трудно сделать какие-нибудь заключения.
Обсудив с врачом положение Петрика, мы пришли к заключению, что однообразная жизнь действует на него угнетающе, что ему необходимо предоставить возможность как-нибудь отвлечься от того круга мыслей и вещей, в которых он жил последнее время.
К нашему приезду на остров там находился промышленник Сергей Афанасьевич Скурихин, вывезенный Ушаковым из Петропавловска-на-Камчатке. Первые три года он жил на острове вместе с женой и дочерью, но с «Литке» он отправил семью на материк и остался один. Его промысловое угодье находилось на мысе Блоссом в 110 километрах от фактории. Петрик хорошо знал Скурихина, они с ним в Петропавловске часто встречались, были на короткой ноге, и, когда к нам приезжал Скурихин за товаром, они часто подолгу вдвоем разговаривали. Мы решили отправить Петрика на мыс Блоссом к Скурихину на 2—3 недели в порядке отпуска.
