– Проводите меня к графу! Живо!

Этого актера Базиль не узнал, но он был похож немного на его приятеля, инспектора Фойла. Это был универсальный тип полицейского – крепко сбитый, туповатый, лишенный всякого воображения мужлан, исполнявший свои обязанности точно так, как от него этого требовали начальники.

Греч, такова была фамилия полицейского, резким движением снял свои тяжелые кожаные рукавицы и заткнул их за пояс. Слуга, не произнося ни слова, молча указал кивком головы на двустворчатую дверь. Греч широким твердым шагом направился с левого края сцены к ее центру и резко распахнул двери обеими руками.

Что-то вроде сдержанного рыдания послышалось в зале. Альков представлял собой продолговатую комнату, ту самую, которую Базиль видел с обратной стороны. Там не было ни дверей, ни окон ни в задней, ни в боковых стенах, единственный свет в алькове исходил от красновато мерцающего пламени свечи, горевшей перед черной, в золотом окладе, иконой, висящей на тыльной стене. На полу был постлан коврик, из мебели – маленький столик и низенькая кровать. На ней лежал на спине человек – длинная фигура, вытянувшаяся во весь рост под розовым стеганым одеялом. Только голова и одна рука не были им прикрыты. Рука безжизненно свисала, пальцы касались пола. Голова была повернута к зрителям. Несмотря на полутьму, Базиль узнал бы это красивое мрачное лицо повсюду, в любой обстановке, где бы он его ни увидел. Это был тот молодой человек, которого он встретил в коктейль-баре. Кроме него, в алькове никого не было.

«Да, над его гримом изрядно поработали», – подумал Базиль. На лице «графа» отчетливо проступала та синевато-белая тень, которую ему приходилось так часто наблюдать на лицах умирающих или уже мертвых людей. По долгу медицинской службы, конечно. Гример исхитрился даже заострить ему нос, а синеватые штрихи вокруг рта создавали впечатление, что губы у него крепко сжаты.

Публика затаилась, сидела тихо, словно в каком-то оцепенении. Ведь Владимир был тяжело ранен и, может, даже умирал в этой маленькой спальне в глубине особняка в то время, как Федора, ничего не ведая о его присутствии, ожидала его возвращения. Его меховая шапка, мундир и сапоги лежали брошенные прямо на полу, в одной куче, как будто он скинул все это впопыхах, чтобы поскорее, на ощупь, приползти к своей кровати, из последних сил, возможно, даже в полусознательном состоянии…

Даже сейчас Владимир не двигался и молчал.

Греч первым вошел в альков. Он наклонился над кроватью, стоя спиной к публике и закрывая таким образом Владимира от зрителей. Через минуту он выпрямился, повернулся с достоинством и произнес деловым, бесстрастным голосом свою реплику. Всего одно слово: «Ранен».

Ванда, сидящая у камина, повернула голову, услышав звук отворившейся двери. Когда Греч подошел к кровати, она поднялась со своего места. Теперь, услышав страшное слово «ранен», она с диким воплем, который, казалось, вырвался у нее из самой глубины сердца, стремглав вбежала в альков и упала на колени перед кроватью. Руки ее обвили голову Владимира. Она громко рыдала, уткнувшись лицом в его плечо.

Греч отошел немного от центра сцены вбок и спросил, обращаясь к ближайшему к нему слуге:

– Кто эта женщина?

Только сейчас, когда Греч стоял на этом месте при полном освещении огней рампы, Базиль наконец узнал в нем Леонарда Мартина. Базиль настолько обрадовался своему открытию, что не мог оторвать глаз от актера несколько минут. Его бесцветные брови и ресницы были посурьмлены, парик скрыл его лысоватый череп и тонкую прядь песочных волос. Меховой полушубок с широкими плечами делал его крупнее, импозантнее. Все было в Леонарде иным: и голос, и походка, и жесты – все поведение было поведением совершенно другого человека… Ванда была Вандой Морли в образе Федоры, но не самой Федорой. Она могла контролировать свои эмоции по собственному желанию, но они оставались всегда только ее личными эмоциями. Она не умела сыграть персонаж, абсолютно чуждый ее темпераменту. Но у Леонарда все было иначе. Греч не играл Греча, он был самим Гречем. Этим громогласным полицейским, не имевшим ничего общего с тихим, болезненным, маленьким актером по имени Леонард Мартин. Ванда была лишь соблазнительной женщиной. Леонард поистине артистом.

Вероятно, Ванда опасалась нелестных для себя сопоставлений и прямо-таки выходила из себя, чтобы привлечь внимание публики только к собственной особе. «Как это так! – вероятно, думала она в этот момент про себя. – Неужели зрители могут следить за тем, как какой-то Греч допрашивает домашних слуг, стоя возле самой рампы, в то время как она, Ванда, в полутемном алькове старалась изо всех сил – поправляла подушку Владимира, гладила его по щеке, заботливо накрывала его одеялом».

Дверь слева вновь отворилась, и на пороге появился доктор Лорек. Его выход совершенно разрушил иллюзию реально происходящего действия, которую столь искусно создал своей игрой Леонард Мартин. Снова холодный лунный свет стал простым голубым фонарем, а заваленные снегом крыши – нарисованным холстом. Даже если бы Базиль не знал, кто играет доктора Лорека, он без труда сразу узнал бы Роднея Тейта. По пьесе он должен был играть известного хирурга, который вызван для того, чтобы спасти жизнь важному пациенту, находящемуся на грани смерти. Но он был самим собой, и только: красивым, привлекательным молодым человеком, добродушным и веселым, которому абсолютно наплевать на все, что происходит в мире.

С безыскусной торжественностью он освободился от мехового пальто, шапки и отороченных мехом рукавиц, аккуратно сложив вещи на стуле. Можно было представить равномерный стук метронома в его бывшей драматической школе, который отсчитывал точные секунды между каждым тщательно вымеренным словом, когда он, словно одеревенев, спросил:

– Несчастный случай?

– Попытка преднамеренного убийства, – ответил Греч.

Род подхватил свою черную сумку с инструментами и подошел к алькову. Там, обследуя Владимира, он с механической точностью изобразил все жесты врача: поднял ему веко, пощупал пульс, в зловещем предчувствии нахмурил брови. Он выписал рецепт и послал одного из слуг за лекарством. Попросил принести горячей воды.

Ванда быстро направилась к левому краю сцены, чтобы передать просьбу доктора слугам. Род остался наедине с Владимиром в алькове. Он поставил свою сумку на стоящий рядом с кроватью столик, открыл ее и склонился над раненым. Свет от горящей свечи яркой вспышкой отразился в лезвии скальпеля настолько ослепительно, что Базиль не смог рассмотреть, что же держал Родней в руках – скальпель или же зонд. Но ему вдруг показалось, что он наконец понял, почему Род все же решил захватить с собой на сцену хирургическую сумку. Он, вероятно, считал, что тончайшие детали «сценического бизнеса» скрасят его актерские изъяны.

Прошло несколько секунд. Род положил нож на столик и вышел из алькова, чтобы обсудить с полицейским происшествие.

– Самое быстрое в истории медицинской практики извлечение пули! – прошептал Базиль, наклонившись к Полине. – Видишь, чего на самом деле стоит этот «абсолютный реализм»?

Она улыбнулась. В эту минуту Базиль вздрогнул от неожиданности, когда вдруг раздалась знакомая ему реплика: «Ему не уйти теперь, все против него!»

Эту реплику произнес какой-то актер, которого до этого момента Базиль просто не замечал, – пожилой человек, он вышел сразу за Леонардом и сам объявил о себе, громко сказав, что он – по пьесе, разумеется, – Жан де Сириекс, сотрудник французского посольства. Базиль принялся торопливо листать увесистую программку, пропуская бесконечные рекламные объявления о самых модных товарах, о том, какие наряды будут носить истинные джентльмены в текущем году, пока наконец не нашел то, что искал, – состав актеров на сегодняшней премьере.

– Жан де Сириекс – Сеймур Хатчинс, – прочитал он.

Полина, наклонившись к Базилю, прошептала:

– Посмотрите, кто играет Владимира.

– Разве ты не знаешь?

– Понятия не имею. На прогоне они пользовались манекеном.