- И что это тебе взбрело в голову! - воскликнула она, когда он, покорный и жалкий, поддерживаемый ею, ковылял к выходу.- Танцевать ему, видите ли, захотелось! Хорошенькое дело! Взрезвился, старый дед! Пора бы о душе подумать.

Время близилось к полуночи. И хотя музыканты трудились в поте лица, а гости плясали и пели, было очевидно, что праздник подходит к концу.

Компания мужчин снова объединилась в сбруйной. Даже Магнус Деррик соизволил заглянуть сюда и произнести тост. Пресли и Ванами, по-прежнему не принимая участия в общем веселье, наблюдали - Ванами все с большим неодобрением. Дэбни, отойдя в сторонку, никем не замечаемый и, забытый, продолжал потягивать крюшон, все такой же серьезный, сосредоточенный. Гарнетт, Кист, Геттингс и Четтерн сидели, расстегнув жилеты, развалившись на стульях, широко расставив ноги, и хохотали, сами не зная над чем. Еще какие-то люди, которых Энникстер никогда не видел, забрели в сбруйную - фермеры из таких отдаленных мест, как Гошен и Пиксли, владельцы огромных поместий, размером в целое княжество, где они выращивали пшеницу, молодые и старые, десяток, а то и все два,- люди, которые были незнакомы между собой, но которые сочли нужным пожать руку Магнусу Деррику, «виднейшей персоне» во всей округе. Старик Бродерсон, о котором все думали, что он уехал домой, снова появился, уже заметно протрезвевший, и занял прежнее место, однако пить наотрез отказался.

В конце концов гости разбились на два лагеря - любители танцев, которые шумно и весело выделывали на последних фигур виргинской кадрили, и удалая мужская компания в сбруйной, допивавшая остатки «удобрения». И тех и других прибавилось: даже люди постарше отважились присоединиться к танцующим, тогда как нетанцующие мужчины почти все нашли дорогу в сбруйную. Казалось, эти группы состязались - к го произведет больше шума. На танцевальной площадке шло бурное веселье, гремели аплодисменты, раздавались взрывы смеха и радостные возгласы. В сбруйной дым стоял коромыслом: от крика, пения и топота подрагивали керосиновые лампы, а пламя свечи в японских фонариках то совсем падало, то ярко разгоралось.

В промежутках, когда шум немного стихал, ста нови лиев слышны звуки музыки - плакали скрипки, сердито ворчал корнет-а-пистон, неумолчно и резко отбивал такт барабан.

А временами все эти разрозненные звуки сливались в один, трудноуловимый и оглушительный, который, зародившись в огромном гулком амбаре, возносился затем высоко в ночь и рассыпался многократным эхом над необозримыми невспаханными нолями окрестных ранчо, раскинувшимися под затянутым облаками небом, тихим, загадочным, невозмутимым.

Обхватив крюшонницу обеими руками, Энникстер сливал остатки крюшона в чашу Карахера, как вдруг почувствовал, что кто-то дергает его за рукав. Он поставил крюшонницу.

- Ты откуда взялся? - спросил он.

Перед ним стоял посыльный из Боннвиля - молодой парнишка в форменной куртке, служащий телефонной компании, развозивший срочную почту; он только что прикатил из города на велосипеде и еще не совсем отдышался.

- Вам пакет, сэр. Распишитесь, пожалуйста.

Он поднес книгу Энникстеру, и тот в некотором недоумении расписался.

Посыльный уехал, оставив в руках Энникстера толстый желтый конверт. Адрес был напечатан на машинке; в углу стояло слово «срочно», написанное синим карандашом.

Энникстер вскрыл конверт. Внутри, в свою очередь, оказалось с десяток запечатанных конвертов, адресованных Магнусу Деррику, Остерману, Бродерсону, Гарнетту, Кисту, Геттингсу, Четтерну, Дэбни и самому Энникстеру.

Все еще недоумевая, Энникстер раздал конверты, бормоча себе под нос:

- Это еще что такое?

Все насторожились. Наступила относительная тишина. Гости провожали конверты, которые раздавал Энникстер, любопытными взглядами. Кое-кто вообразил, что Энникстер приготовил какой-то сюрприз.

Магнус Деррик, сидевший рядом с Энникстером, первым получил свой конверт. Извинившись, он вскрыл егo.

- Читайте, читайте, Губернатор! - раздалось с полдюжины голосов.- Никаких секретов, тут сегодня все свои.

Магнус быстро пробежал глазами письмо, потом встал и прочел вслух:

- «Магнусу Деррику.

Бонивиль, штат Калифорния.

Милостивый государь!

(Согласно переоценке, состоявшейся 1 октября с. г., цена на землю, принадлежащую железной дороге и и ходящую в состав вашего ранчо Лос-Муэртос, уста-новлена теперь в размере 27 долларов за акр. Право приобрести землю по указанной цене предоставляется иобому желающему.

С совершенным почтением,

Сайрус Блэйкли Рагглс, Начальник Земельного отдела ТиЮЗжд С. Берман,

представитель ТиЮЗжд».

В наступившей мертвой тишине раздался свирепый голос Остермана:

- Ну и ну! Ничего подобного в жизни не слышал.

Но долгое время это оставалось единственным откликом.

Молчание становилось давящим; его нарушал лишь треск разрываемых конвертов, но мере того, как Энникстер, Остерман, старый Бродерсон, Гарнетт, Кист, Геттингс, Четтерн и Дэбни вскрывали и прочитывали свои письма. Все они были того же содержания, что и письмо Магнусу Деррику. Менялись лишь цифры и имена адресатов. В некоторых случаях цена за акр устанавливалась в двадцать два доллара. В случае Энникстера ее повысили до тридцати.

- А ведь компания обещалась продать землю мне… всем нам,- чуть не задохнулся старик Бродерсон,- по два пятьдесят за акр!

Не одним только фермерам в окрестностях Боннвиля этот маневр железной дороги грозил банкротством. Система перемежающихся участков распространялась на всю долину Сан-Хоакин. Нанося удар боннвильским фермерам, железная дорога создавала устрашающий прецедент на будущее. Из присутствующих в сбруйной фермеров это касалось почти всех; перед угрозой разорения оказались почти все. Переоценка затрагивала чуть ли не миллион акров.

И тут разразилась буря. Человек десять разом повскакивали с мест, побагровевшие от ярости, сжимая кулаки, стиснув зубы, понося и проклиная всё и вся. Голоса срывались от гнева; руки с хищно скрюченными, дрожащими пальцами метались в воздухе. Вдруг стало ясно, что обиды, несправедливости, притеснения, вымогательства и поборы, которые приходилось терпеть двадцать лет, нельзя вынести ни минуты дольше. И чувство это вылилось в общий вопль, нечеловеческий крик отчаяния, дикий и нечленообразный. Это был звериный рев людей замордованных, эксплуатируемых, ограбленных, загнанных в угол и оттого свирепых, страшных, показавших наконец зубы и выпустивших когти, решивших вступить в жестокий поединок. Это ревело затравленное животное, защищающее свое логово, свою самку с детенышами, готовое кусаться, рвать врага когтями, подмять его под себя, загрызть в сумбуре ярости и крови.

Рев постепенно стих, сменившись возмущенным гомоном, сквозь который время от времени прорывались звуки музыки и общего веселья.

- Опять Берман! - выкрикнул Хэррен Деррик.

- И ведь какой момент выбрал! - пробормотал Энникстер.- Как раз, когда мы все собрались здесь повеселиться! Видно, чтоб побольнее.

- Господа, да ведь это разорение!

- Что же нам теперь делать?

- Драться! Черт возьми! Или, по-вашему, нам следует все покорно сносить? Да разве это возможно?

Снова поднялся гвалт. Чем яснее фермеры осознавали значение такого шага со стороны железной дороги, тем ужаснее он им казался, тем более возмутительным и подлым. О том, чтобы смириться с подобным деспотизмом, не могло быть и речи. Но они прекрасно знали в результате многолетнего опыта - с кем имеют дело, знали это неумолимое, железное чудовище; и снова и снова возмущение против угнетателей, грубо попирающих их права, подстегивало фермеров, и они вскакивали, сжимая кулаки, изрытая проклятья, крича до хрипотьг.

- Драться! А как драться? С чего начинать?

- Если только в наших краях есть закон…

- Если он и есть, так он в руках у Шелгрима! Кто хозяйничает в калифорнийских судах? Разве не Шелгрим?

- Чтоб ему пусто было!

- И как долго вы намереваетесь это терпеть? Долго ли еще ждать, пока вы наберетесь храбрости, чтобы покончить счеты с железной дорогой при помощи динамита?