Настороженный, обеспокоенный Ванами оставил сад и пошел по откосу вниз. Он перешел Бродерсонов ручей в том месте, где он пересекал дорогу на Гвадалахару, и не спеша пошел полями Кьен-Сабе, понурив голову и крепко сцепив руки за спиной. Он был задумчив и несколько растерян.

В семь утра у себя в спальне на белой эмалированной кровати, под серо-голубыми армейскими пледами и красным стеганым одеялом крепким сном спал Энникстер - раскрасневшийся, с разинутым ртом, жесткие рыжие волосы всклокочены. На стуле у изголовья кровати стояла керосиновая лампа, при свете которой он читал на сон грядущий. Рядом с ней лежал кулек чернослива и растрепанный томик «Дэвида Копперфилда», заложенный клочком бумаги, оторванным от кулька.

Энникстер спал хоть и крепко, но тревожно - даже во сне он не способен был держать себя со спокойным достоинством. Глаза его были зажмурены так плотно, что в уголках кожа собралась морщинами. Руки, засунутые под подушку, сжаты в кулаки. То и дело он свирепо скрежетал зубами, а его отрывистый храп заглушал временами тиканье будильника, висевшегo на бронзовой шишечке кровати в шести дюймах от его уха.

Но как только стрелки показали семь, будильник отчаянно затрещал, как взорвался, и в ту же секунду Энникстер, отшвырнув одеяла, привел себя в сидячее положение; он сидел, пыхтя и отдуваясь, жмурясь на свет и потирая лоб, ничего не соображая спросонья.

Прежде всего он сорвал будильник и сунул его под подушку, чтобы заглушить неумолчный треск. Но и расправившись с будильником, продолжал сидеть, оглушенный, на кровати, боясь ступить на холодный пол босыми ногами и хлопая заспанными глазами. Минуты три пребывал он в таком состоянии, между бодрствованием и сном, поминутно кренясь на бок. Придя наконец в себя, он встряхнулся, запустил пальцы в волосы и, широко зевая, невнятно пробормотал:

- О Господи ты Боже мой!

Потягиваясь, ерзая на месте, шевеля пальцами ног, он прибарматывал между зевками:

- О Господи ты Боже мой!

Затем окинул комнату взглядом, собираясь с мыслями и намечая план действий на день.

Спальня была обставлена скудно: стены обшиты тонкими планками - попеременно коричневыми и желтыми - совсем как стены в конюшне; их украшали несколько литографий без рамок - бесплатные рождественские приложения к еженедельному журналу,- приколоченные большими самодельными гвоздями. У окна стоял умывальник; за зеркало был заткнут пучок не то трав, не то цветов, высохших и посеревших От пыли; рядом висела пожелтевшая фотография сложной уборочной машины, перед которой сгруппировались рабочие Энникстеровского ранчо, во главе с ним самим. На полу, у кровати и перед комодом, лежали опальные вязаные половики. В одном углу валялось седло и стояли грязные сапоги, в другом - пустое ведерко для угля, в третьем - ящик с болтами и гайками. Над кроватью висел университетский диплом Энникстера в позолоченной рамке, а на комоде, среди раскиданных в беспорядке головныхщеток, грязных поротничков, перчаток с крагами, сигар и прочих мелочей, стояла сломанная машинка для набивки патронов.

Это была самая настоящая холостяцкая комната - не прибранная, без всяких притязаний на уют, пропахшая табаком, кожей и ржавым железом; в голом полу выбоины от гвоздей, которыми бывают подбиты сапоги, на стенах - царапины, прочерченные тяжелыми металлическими предметами. На удивление, однако, одежда Энникстера была сложена на единственном стуле с отменной стародевичьей аккуратностью. Так сложил ее он сам накануне, укладываясь спать; сапоги были составлены рядом; брюки вместе с комбинезоном лежали в полном порядке на сиденье, куртка висела на спинке.

В усадебном доме Кьен-Сабе было шесть комнат, все расположенные в одном этаже. Однако нужна была изрядная невзыскательность, чтобы относиться к нему как к родному гнезду. Энникстер был богатым человеком и мог бы сделать свое жилище не менее красивым и удобным, чем хоромы Магнуса Деррика. Но Энникстер смотрел на свой дом как на место, где можно спать, есть, переодеться, укрыться от дождя, и еще как на контору, где он занимался делами - не более того.

Окончательно проснувшись, он сунул ноги в плетеные шлепанцы и, шаркая, прошел через кабинет, примыкавший к спальне, в ванную, где несколько минут простоял под ледяным душем, стуча зубами и кляня студеную воду. Дрожа от холода, он быстро оделся, нажал кнопку электрического звонка, оповещая повара, что можно подавать завтрак, и тотчас же занялся делами. Тем временем во двор въехала телега мясника из Боннвиля. Он привез мясо, а также боннвильскую газету и вчерашнюю вечернюю почту. Среди прочей корреспонденции была телеграмма от Остермана, который уже вторично совершал поездку в Лос-Анджелес. Телеграмма гласила:

«Основание предприятия в этом районе обеспечено. Заручился услугами нужного лица. Могу теперь продать вам пакет акций, как было договорено».

Энникстер буркнул что-то и разорвал телеграмму на мелкие кусочки.

- Этот вопрос, стало быть, улажен! - пробормотал он.

Собрав в кучку клочки бумаги на еще не растопленной печке, он поднес к ним спичку и, пока они горели, задумчиво смотрел на колеблющееся пламя. Он прекрасно понимал, что подразумевал Остерман под словами «основание предприятия» и «нужное лицо».

После долгих споров и против своего желания, как глрательно подчеркивал, Энникстер в конце концов снизошел до примирения с Остерманом и согласился принять участие в намечавшейся политической «сделке». Был образован комитет для ее финансирования: Остерман, старик Бродерсон, сам Энникстер и Хэррен Деррик,- последний, правда, с оговорками, скорее в роли стороннего наблюдателя. Председателем комитета числился Остерман. Магнус Деррик официально отказался от какого бы то ни было участия в деле. Он старался придерживаться среднего курса. И оказался в положении трудном и для него чрезвычайно тягостном. Если, благодаря усилиям комитета, удалось бы добиться снижения тарифов, он неизбежно воспользовался бы вытекающими отсюда преимуществами. Ничем не рискуя и не беря на себя расходов, он много выиграл бы на этом. Тем временем выборы приближались. Комитет не мог ждать дольше, и Остерман, заручившись крупной суммой из кошельков Энникстера, Бродерсона и своего собственного, отправился в Лоc-Анджелес. Там он и связался с Дисброу, одним из политических заправил Мохавской железнодорожной линии, и уже дважды с ним беседовал. Телеграмма, полученная Энникстером в то утро, означала, что Остерману удалось подкупить Дисброу, и тот согласился утвердить Дарелла кандидатом в члены Железнодорожной комиссии от третьего участка.

Вскоре повар подал Энникстеру завтрак, и он стал поспешно поглощать его, одновременно просматривая корреспонденцию и пробегая глазами страницы «Меркурия» - газеты Дженслингера. Энникстер был уверен, что «Меркурий» получает субсидию от железной дороги; в сущности, газета была рупором Шелгрима и Главного железнодорожного управления, сообщавшим их решения и постановления владельцам ранчо, расположенных вблизи Боннвиля.

В передовице сегодняшнего номера говорилось: «Для осведомленных лиц не явится неожиданностью то, что так долго откладывавшаяся переоценка земельных участков, принадлежащих железной дороге и входящих в состав Лос-Муэртос, Кьен-Сабе, а также ранчо мистера Остермана и мистера Бродерсона, будет произведена еще до Нового года. Естественно, что арендаторов этих земель интересует цена, которую назначит за свои участки железная дорога; по слухам, они ожидают, что цена эта не превысит двух долларов пятидесяти центов за акр. Однако, даже не будучи ясновидцем, можно предугадать, что эти люди будут сильно разочарованы».

- Что за чушь! - воскликнул Энникстер, прочитав статью. Он скомкал газету и швырнул ее в угол.- Вздор, и больше ничего! Дженслингер ничего не смыслит в этом деле! У меня есть договор с железной дорогой: цена установлена - от двух с половиной до пяти долларов за акр. Черным по белому. Дорога обязана соблюдать договор. А сколько усовершенствований я внес! Улучшил качество земли, возделал ее, осушил, оросил! Толкуй там! Мне виднее.