Нежданно забрезжил рассвет; румяная полоска на востоке ширилась, спеша распространиться на все небо. Ванами бесцельно шагал вперед. Заря разгоралась. Наконец он остановился, взойдя на вершину небольшой горы, откуда открывался вид на окрестные фермы, и посмотрел на юг. Внезапно он вскинул к небу руки и громко вскрикнул.

Вот оно! Пшеница! Она! Дала всходы прошлой ночью. Она была повсюду, сколько хватал глаз. Земля, долгое время оголенная, ожила, зазеленев. Снова качнулся маятник года и описал великую дугу - от смерти назад к жизни. Жизнь рождается из тлена, вечность берет начало в смерти. Наглядный пример! Анжела вовсе не была символом, а доказательством бессмертия. Семя умирает и гниет в земле, а затем дает росток - живой, торжествующий, непорочно чистый. Анжела, умирая, подарила жизнь дочери; конец одной жизни положил начало другой - торжествующей, непорочно чистой, хоть и зачатой в скверне. Как случилось, что он не знает Бога? Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. Семя умерло. Умерла Анжела..

И, когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится,- пшеничное или другое какое. Пшеница, вызванная из мрака, из недр земли, из тисков могилы, из распада, торжествуя восстала к свету, к жизни. Так было и с Анжелой. Вот так же и с жизнью, и так же произойдет воскресение из мертвых. Сеется в немощи, восстает в нетлении. Сеется в уничижении, восстает в славе. Сеется в немощи, восстает в силе. И поглощена будет смерть навеки!

Взошло солнце. Ночь прошла. Иная слава тел небесных, иная земных. И в тот момент, когда слава солнца восторжествовала над меркнущей перед ней славой луны и звезд, Ванами, стоя на вершине горы, глядя на порвавшую свои оковы пшеницу, извечным зеленым ковром устилавшую пашни, и торжествуя в сердце Победу над смертью, воздел руки к небу и громко воскликнул:

- Смерть, где твое жало? Могила, где твоя победа?

Гражданственная поэма Пресли «Труженики» имела грандиозный успех. Воскресное приложение к сан-францисской газете, куда он ее отослал, напечатало ее готическим шрифтом, а многозначительный заголовок был украшен столь замысловатыми завитушками, что оказался почти неудобочитаемым. Кроме того, редактор заказал одному из штатных художников нарисовать к поэме броские иллюстрации. Все это заняло целую страницу, и поданная в таком виде поэма привлекла всеобщее внимание. Ее тотчас же перепечатали газеты Нью-Йорка, Бостона и Чикаго. О ней говорили, ее критиковали, защищали, восхваляли, высмеивали. Ее превозносили до небес и разделывали под орех. Ей посвящали передовицы, специальные статьи, обсуждали достоинства и недостатки стихосложения и стиля. Цитаты из нее приводились и в революционных речах, и в реакционных выступлениях. На нее писали пародии; выхваченная и переиначенная фраза становилась рекламой овсяной крупы и запатентованных питательных смесей для детей. Наконец редактор одного предприимчивого ежемесячника перепечатал поэму, снабдив ее портретом и биографией Пресли.

От такого успеха Пресли пришел в смущение и волную растерянность. Он сам себе дивился. Неужто он и в самом деле «величайший американский поэт со времен Брайанта»? Он вовсе не думал о славе, когда сочинял «Тружеников». Просто был задет за живое, отчетливо увидев всю эту картину, взволнован и искренен; он взялся за перо в счастливый момент, когда слова сами собой ложились на бумагу, выстраиваясь в изящные фразы. Разве так становятся знаменитыми?

Какое-то время он подумывал, не пересечь ли ему континент, не уехать ли в Нью-Йорк - там он занял бы подобающее положение, насладился славой, которая ожидала его. Но скоро отбросил мысль о столь дешевой награде. Момент для этого был слишком серьезен. Ему хотелось помочь Народу, обществу, в котором он жил,- крошечному мирку Сан-Хоакина, схватившемуся с железной дорогой. Их борьба нашла своего поэта, и Пресли говорил себе, что место его здесь. Сплотить всю нацию, поведать соотечественникам о драме, которая разыгрывалась на этом конце континента, на далеком, всеми забытом Тихоокеанском побережье, возбудить их интерес, расшевелить, подтолкнуть к действию - эта мысль на миг захватила его. Может, это послужило бы общему благу. Поставить перед собой Великую цель, работать бескорыстно, отдать жизнь за то, чтобы ослабить железную хватку огнедышащего чугунного чудовища,- в этом, несомненно, было бы что-то героическое. Поводы для недовольства имелись и в других штатах, не только в Калифорнии. Подобные тресты-гиганты возникали повсюду. Он объявит себя защитником Народа в его борьбе с трестами. Он будет апостолом, пророком, мучеником во имя свободы.

Увы, Пресли по сути своей был, скорее, мечтателем, чем человеком действия. Он не воспользовался психологически важным моментом, не стал ковать железо, пока горячо, и пока он валандался, другие неотложные делa завладели его вниманием.

Как-то вечером, когда он уже улегся спать, его разбудили голоса на веранде; сойдя вниз, он увидел миссис Дайк с маленькой Сидни. Мать бывшего машиниста, всхлипывая, рассказывала что-то Магнусу и Хэррену. Из ее слов Пресли понял, что Дайк куда-то исчез. Вскоре после завтрака он заложил лошадь и уехал в город; должен был вернуться к ужину. Но сейчас уже десять часов, а его все нет и нет. Миссис Дайк сказала, что она сначала отправилась в Кьен-Сабе, хотела позвонить оттуда по телефону в Боннвиль, но Энникстер уехал в Сан-Франциско, дом заперт, а управляющий, у которого есть ключ от дома, тоже уехал в Боннвиль. Она послала три телеграммы из Гвадалахары в Боннвиль, пытаясь узнать, не случилось ли чего с сыном, но безрезультатно. Тогда, не в силах дольше мучиться неизвестностью, она взяла Сидни и отправилась на ферму Хувена, упросила Бисмарка запрячь лошадь и отвезти их к Магнусу в Лос-Муэртос, чтобы оттуда позвонить в Боннвиль и справиться о сыне.

Пока Хэррен вызывал центральную станцию, миссис Дайк рассказала Пресли и Магнусу печальную историю и гом, как переменился Дайк.

- Сломили моего сына, мистер Деррик,- говорила она.- Если бы вы только видели его! Часами сидит на веранде,- положит руки на колени, уставится на них и молчит. Он теперь никогда не смотрит мне в глаза, а по ночам не спит. Ночь напролет шагает взад и вперед по комнате. Так продолжается несколько дней; сидит себе тихо и молчит, а потом вдруг вскочит и начнет бесноваться - ах, как это страшно, мистер Деррик! Ругается, клянет все на свете, скрежещет зубами, размахивает кулаками, топает так, что дом трясется, и кричит, что, если Берман не вернет ему деньги, он задушит его собственными руками. Но это еще не все, мистер Деррик. Он идет к мистеру Карахеру, часами сидит у него в заведении; мистер Карахер говорит, говорит, а он все слушает. Что-то мой сын задумал, я это чувствую. Насчет чего-то они с мистером Карахером столковались, только я никак не могу понять, что это. Мистер Карахер - дурной человек, а мой сын подпал под его влияние.

Слезы выступили у нее на глазах. Она отвернулась, пряча их, и, обняв Сидни, прижалась головой к ее плечу.

- Вы… вы не думайте, мистер Деррик,- сказала она.- Прежде я умела сдерживаться. Это вот сейчас, после того как жизнь улыбнулась нам троим… Ведь мы так хорошо жили у себя в домике… Думали, что и впереди нас ждет только хорошее… Бог еще накажет этих господ - владельцев железной дороги за их жестокосердие.

Поговорив по телефону, Хэррен вышел на веранду, и она тотчас замолчала, устремив на него беспокойный взгляд.

- Насколько я понимаю, миссис Дайк, ничего дурного с ним не случилось,- сказал он успокоительно.- Мы узнали, где он находится. Вы с Сидни оставайтесь здесь, а мы с Хувеном поедем за ним.

Часа два спустя Хэррен привез на телеге Хувена Дайка в Лос-Муэртос. Он нашел его, вдребезги пьяного, в заведении Карахера.

Во хмелю Дайк отнюдь не был плаксив или сентиментален. Алкоголь будил в нем злобу, желание мстить, потребность лезть на рожон.

Когда телега выехала из эвкалиптовой рощицы, увозя домой, на хмельник, миссис Дайк, Сидни и бывшего машиниста, Пресли, стоявший у окна, услышал, как Дайк сказал: