И вот, когда его мозг погрузился в странное оцепенение, наступающее обычно на грани сна, перед мысленным взором пробежали, сменяя одна другую, картинки событий прошедшего дня, словно разворачивалась лента кинематографа.

Сначала Хилма Три, какой он видел ее в сыроварне - ни с кем не сравнимая, сияющая молодостью, всюду сопровождаемая золотым солнечным сиянием, вся пронизанная этим играющим светом, сверкающая и радостная, как сама утренняя заря.

Ее сменил Хувен, ничтожный немчура, перепачканный землей, в которой копался, сохранявший тем не менее светлые воспоминания о ратных подвигах, о сражении при Гравелоте, о своем кайзере; обжившийся в стране, его приютившей, уверенный, что родина там, где живут его жена и дети. Затем возникла усадьба Лос-Муэртос, под сенью кипарисов и эвкалиптов, с ровной, усыпанной гравием въездной аллеей и содержащимся в образцовом порядке газоном перед домом; миссис Деррик с широко раскрытыми наивными глазами, в которых смущение легко сменялось доверчивостью, доверчивость - настороженностью, ее лицо, до сих пор сохранявшее красоту, пышные русые волосы, рассыпанные по спинке кресла, сушащиеся на солнце; Магнус Деррик, подтянутый, похожий на кавалерийского офицера, гладко выбритый и импозантный; смуглое лицо Пресли, его красивый рот с нежными капризными губами; плисовые бриджи и высокие шнурованные ботинки, с неизменной сигаретой в руке - занятный малый, чем-то похожий на метиса, не в меру впечатлительный, раздражительный, грустный, постоянно размышляющий о вещах, которым нет названия. А потом перед ним встал Боннвиль, шумная, веселая сутолока Главной улицы, с грохотом проносящиеся трамваи, обшитые жестью телеграфные столбы, дрожки со сложенными под сиденьями тыквами; Рагглс в сюртуке, широкополой шляпе, галстук шнурком, рассеянно выводящий какие-то слова в своем блокноте; машинист Дайк, широкий в кости, могучий, добродушный, с громовым голосом, красивой светлой бородкой и здоровенными ручищами, усердно расхваливающий свою маленькую дочку Сидни, живущий одной мечтой, чтобы она училась в пансионе; вот он сует серебряную монетку в ее малюсенькую туфельку, а потом, позднее, крадется, сгорая от стыда, в контору Бермана, чтобы заложить свой участочек прихвостню железнодорожной корпорации, вышвырнувшей его. Это видение потащило за собой другое - Берман, тучный, пузатый, круглая коричневая шляпа, полотняный жилет с узором из сцепленных между собой подковок, толстая часовая цепочка, позвякивающая о перламутровые пуговицы жилета; Берман, неизменно спокойный, невозмутимый, выдержанный, благодушный, высокомерный.

А под конец перед ним снова возникло его ранчо - такое, каким оно увиделось ему вечером, когда он окинул его взглядом, отходя ко сну - тучная земля, обретшая наконец покой и вынашивающая внесенный в нее зародыш новой жизни, подрумяненная закатом. Залитый пурпуром горизонт, тишина, постепенно заступающая гомон трудового дня, неслышные сумерки, наползающие на небо, сгущающиеся к зениту. Домашняя птица, устраивающаяся на ночь на деревьях близ конюшни; лошади, шумно пережевывающие сено; и дневные заботы, сходящие на нет. И еще священник, из испанских церковнослужителей, отец Саррия, осколок невозвратного прошлого, милосердный, отзывчивый, верящий в действенность добра, покровитель бедняков и бессловесных тварей, при всем при том поспешно ретирующийся в смущении и замешательстве - дарохранительница в одной руке, корзинка с бойцовыми петухами в другой.

Был полуденный час, и лучи добела раскаленного, стоящего прямо над головой солнца отвесно падали на улицы и крыши Гвадалахары. От стен домов и разбитых кирпичных тротуаров сонного городка веяло жаром, дрожащим над головой маслянистым маревом. Листья на эвкалиптах, которыми была обсажена площадь, безвольно поникли под палящим солнцем. Тени деревьев сократились до минимума, превратившись в небольшие круглые пятна у корня. Солнце проникало всюду, и спасенья от него не было. Зной, исходивший от кирпича, штукатурки и металла, соединялся со зноем, бесконечным огненным потоком льющимся с выцветшего голубого неба. Только ящериц, живущих в расщелинах осыпающихся стен и просветах между кирпичами тротуаров, он не доставал, и они выползали наружу понежиться на солнышке, щурясь и дурея от жары, неподвижные, словно чучела. Изредка в тишине вдруг возникало тягучее жужжание какого-нибудь насекомого, дрожало недолго в расслабляющем, усыпляющем воздухе и снова сходило на нет. В одном из глинобитных домиков сонно мурлыкала гитара. На крыше гостиницы ворковала стайка голубей, тихо и мелодично, нагоняя грусть; кошка, совершенно белая, с розовым носиком и тонкими розовыми губами, блаженно дремала на заборе, на самом солнцепеке. В углу площади три курицы купались в горячей пыли, упоенно квохча и хлопая крыльями.

И это было все. Воскресный покой царил в словно бы вымершим городке, невозмутимый, глубокий покой. Жар от раскаленной зноем штукатурки повергал в приятное оцепенение, наводил сладостную истому. Вокруг ни малейшего движения, ни единого внятного звука. Чуть слышное жужжание насекомого, то усиливающиеся, то замирающие звуки гитары, сладкопевная жалоба голубей, несмолкаемое мурлыканье белой кошки, довольное квохтанье кур - все это сливалось в слабый гул, похожий на стихающие звуки органа; неумолчный, одуряющий, он наводил на мысль о вечном покое, о беспечальной, тихой, мирной жизни, сотни лет назад сложившейся и теперь постепенно угасающей под бескрайним, бездонным, без единого облачка бледно-голубым небом и под палящими лучами негасимого солнца.

В испано-мексиканском ресторанчике Солотари, за столиком у двери сидели друг против друга Ванами и Пресли. Перед ними стояла бутылка белого вина, тарелка с маисовыми лепешками и глиняный горшок с бобами. Кроме них в ресторанчике никого не было. В этот день Энникстер по сельскому обычаю устраивал танцы в новом, только что отстроенном амбаре. По этому случаю на ранчо Кьен-Сабе был объявлен праздник, и все работы приостановлены. Пресли же и Ванами условились провести этот день вместе, пообедать у Солотари, а после совершить дальнюю прогулку. Обед они уже почти закончили и теперь сидели, откинувшись на стульях. Солотари подал им черный кофе, графинчик мескаля и, вернувшись в свой угол, задремал.

В течение всего обеда Пресли присматривался к своему другу, заметив в нем какую-то перемену. Он еще раз внимательно посмотрел на него.

На худом, осунувшемся лице Ванами сквозь оливковый загар проступала бледность. Длинные черные волосы, как у святых и евангелистов с картин прерафаэлитов, ниспадали по обе стороны лица. Пресли снова отметил его остренькую бородку, черную и шелковистую, начинавшуюся от впалых щек. Он вгляделся в лицо - лицо пророка, окрыленного какой-то идеей, пастуха иудейских легенд, обитателя пустыни, на которого снизошла благодать. Он был одет так же, как в прошлый раз, когда Пресли увидел его со стадом овец: в коричневый холщовый комбинезон с заправленными в ботинки штанами, серую фланелевую рубашку, расстегнутую на медной от загара груди, и подпоясан вместо пояса патронташем без патронов.

Но сейчас, когда Пресли всмотрелся пристальней, он с удивлением отметил в глубоко посаженных глазах какое-то новое выражение. Он припомнил, что все утро Ванами был как-то непривычно сдержан. Он то и дело впадал в задумчивость, был невнимателен, рассеян. Очевидно, случилось что-то важное.

Наконец, Ванами заговорил. Он откинулся на спинку стула, засунул большие пальцы за пояс, опустил голову, и, слушая его голос, монотонный, без всякого выражения, можно было подумать, что он разговаривает во сне.

В нескольких словах он рассказал Пресли о том, что произошло в первую ночь, проведенную им в монастырском саду, об Ответе,- наполовину реальном, наполовину плодом воображения,- который он в ту ночь получил.

- Никому, кроме тебя, не стал бы я рассказывать об этом,- сказал он,- но ты, я думаю, поймешь меня - во всяком случае, отнесешься с сочувствием, а мне так необходимо открыться кому-то. Сперва я сам себе не верил. Был уверен, что это самообман, но на следующую ночь все снова повторилось. Тут уж я испугался - или нет, не испугался, а был выбит из равновесия; да что там - потрясен до глубины души. Решил на этом остановиться и больше не искушать судьбу. Долгое время я близко не подходил к миссии, занимался своими делами, избегал даже думать об этом. Но соблазн был слишком велик. Однажды вечером я снова очутился там под тенью грушевых деревьев и стал кликать Анжелу, вызывать ее из мрака, из ночи. На этот раз ответ последовал быстро, ошибки тут быть не могло. Не берусь объяснить тебе, что это было и как он дошел до меня, потому что никаких звуков я не слышал и не видел ничего, кроме тьмы. Ночь была безлунная. Но где-то далеко, над ложбиной, мрак оказался потревоженным, и мое я, перенесенное моей волей из монастырского сада в ложбину, взывавшее к ней, искавшее ее, нашло уж не знаю что, но все-таки нашло - место отдохновения и поддержку. Три раза с тех пор я побывал в саду ночью. Третий раз - вчера.