Он замолк, глаза его горели от возбуждения. Пресли, наклонившись вперед к нему, сидел неподвижно, в напряженном ожидании.
- Ну и что же… вчера? - спросил он.
Ванами пошевельнулся, опустил глаза и с минуту барабанил пальцами по столу.
- Вчера ночью,- ответил он,- как бы тебе сказать… что-то изменилось. Ответ возник ближе.- Он сделал глубокий вздох.
- Ты уверен?
Ванами улыбнулся с выражением человека, не допускающего сомнений.
- Я не могу сказать, что на этот раз я получил Ответ скорее или легче. Но ошибиться я не мог. То, что прежде тревожило мрак, что возникало в безлюдной
ночи… приблизилось ко мне, приблизилось физически, на деле.
Голос Ванами снова упал. Его лицо - лицо молодого пророка, провидца, приобрело вдохновенное выражение. Он смотрел прямо перед собой невидящим взглядом.
- А что, если,- пробормотал он,- что, если я буду стоять под грушевыми деревьями по ночам и призывать ее снова и снова, и всякий раз Ответ будет все ближе и ближе, и я дождусь того, что однажды ночью, в счастливейшую из ночей он… она…
Внезапно напряжение ослабилось. Вскрикнув и как-то странно дернув рукой, Ванами очнулся.
- Господи! - воскликнул он.- Да что это? Как же я посмею? Что все это означает? Порой я прихожу в ужас, а порой переполняюсь нежностью и радостью, каких не испытывал с самой ее смерти. Все это недоступно пониманию! Как мне объяснить тебе то, что происходит, когда я взываю к ней в ночи, и во мраке возникает трепет - слабый, отдаленный, невидимый,- неосязаемое, едва уловимое движенье? Нечто недосягаемое зрению и слуху, познаваемое лишь каким-то шестым чувством. Послушай, вот на что это похоже: на ферме Кьен-Сабе мы всю прошлую неделю засевали зерном поля. Сейчас зерно лежит глубоко упрятанное, погребенное во мраке, в темных глубинах, под комьями земли. Можешь ты представить себе первое, изначальное шевеление, которое, должно быть, после сева возникает в пшеничном зерне, когда оно, слепое и глухое, откликнется из темных недр земли на зов солнца - самый первый позыв к переходу от покоя к движению еще задолго до того, как появятся малейшие признаки физических изменений, задолго до того, как микроскоп впервые сможет уловить хотя бы крошечный сдвиг,- когда натянется впервые рубашка зерна, в предчувствии жизни? Ну так вот, это столь же неуловимо.
Он снова замолчал, погруженный в свои мысли, а потом невнятно пробормотал:
- То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет… а она, моя Анжела, умерла.
- А ты не ошибаешься? - сказал Пресли.- У тебя не было сомнений, что что-то действительно произошло? Воображение может иной раз сыграть с человеком
странную штуку, да и обстановка была соответствующая. Ведь, согласись, немыслимо, чтобы произошло нечто подобное! Да ты и сам говоришь, что ничего не видел, ничего не слышал.
- Я верю,- ответил Ванами,- в то, что существует на свете шестое чувство, или, вернее, целая система иных, не имеющих названия чувств, недоступных на
шему пониманию. Людям, долго живущим в одиночестве, близко к природе, знакомы такие ощущения. Быть может, это нечто такое, без чего не может существовать никакая жизнь, нечто роднящее нас с растениями и животными. То же, что заставляет птиц улетать на юг задолго до наступления холодов, побуждает и пшеничное зерно пробиваться наверх, навстречу солнцу. И это чувство никогда не обманывает. Зрение и слух могут обмануть, что же касается шестого чувства, то оно действует безошибочно, на него можно положиться полностью. Да, я ничего не слышу в монастырском саду. Ничего не вижу, ни с чем не прихожу в соприкосновение, и тем не менее у меня нет никаких сомнений.
Пресли спросил в некоторой нерешительности:
- А в сад ты снова пойдешь? Чтобы еще раз проверить?
- Не знаю.
- Странная история,- растерянно проговорил Пресли.
Ванами откинулся на спинку стула, и взгляд его снова стал отсутствующим.
- Странная история,- тихо повторил он.
Наступило долгое молчание. Ни один из двоих не нарушал его, даже не пошевельнулся. Здесь, в этом старинном, отживающем свой век городке, погруженном в полуденную дрему, опаленном зноем, покинутом, забытом, изнывающем под раскаленным солнцем, эти два странных человека: один - поэт от природы, другой - потому что сам себя вышколил, оба - не нашедшие на переломе столетья своего места в жизни, мечтатели, витающие где-то в прошлом, мятущиеся души, вслепую нащупывающие свой путь к познанию незнаемого, сидели над пустыми стаканами, безмолвные среди сгустившегося вокруг них безмолвия, слыша лишь воркованье голубей, да жужжанье пчел, в тишине столь глубокой, что до них временами отчетливо доносилось пыхтенье паровоза, маневрировавшего на станции в Боннвиле.
Безусловно, именно этот бьющий по нервам звук и вывел наконец Пресли из оцепенения. Друзья поднялись; тут же к столику подошел заспанный Солотари, они расплатились и вышли на жару и слепящий свет улиц. Вскоре они оставили городок позади и зашагали по дороге, ведущей на север мимо Дайкова хмельника. Их путь лежал к холмам в северо-восточной части Кьен-Сабе. Именно во время такой вот прогулки Пресли повстречал в прошлый раз Ванами с его отарой. Этот кружный путь Пресли очень любил, и ему хотелось, чтобы и Ванами он понравился.
Однако вскоре после того, как они покинули Гвадалахару, дорога привела их к участку, который недавно купил Дайк и где он теперь намеревался собирать небывалые урожаи хмеля. Поблизости виднелся и домик Дайка, очень уютный, белый, с зелеными ставнями и просторными верандами. Рядом с ним стояли два вместительных сарая,- правда, еще не совсем законченные, - предназначавшиеся для сушки и хранения хмеля. Все вокруг говорило о том, что бывший машинист успел немало потрудиться. Почва была заботливо возделана, повсюду в несметном количестве торчали высокие жерди, соединенные между собой путаницей проволок и шпагата. Пройдя чуть подальше, у поворота дороги, они повстречались с самим Дайком, который вез еще один фургон жердей. Он был без пиджака, в рубашке с закатанными по локоть рукавами, его здоровенные волосатые руки покраснели на солнце и лоснились от пота. Громким, раскатистым голосом он кликнул своего работника и помогавшего ему мальчика, связывавших жерди, и отдал им какие-то распоряжения. Увидев Пресли и Ванами, он радостно с ними поздоровался, назвав «ребятами», и потребовал, чтобы они садились в фургон и ехали к нему в гости выпить по кружке пива. Его мать только накануне вернулась из Мерисвиля, куда ездила, чтобы подыскать для его малявки пансион получше; она очень обрадуется гостям. Кроме того, пусть Ванами посмотрит, как выросла малявка с тех пор, как он видел ее в последний раз; да он, наверное, ее и не узнает; а пиво с самого утра стоит на льду. Пресли с Ванами не могли отказаться.
Они забрались в фургон, проехали, подпрыгивая на ухабах, сквозь целый лес голых, еще не обвитых хмелем жердей и остановились перед домом. Миссис Дайк, старушка с кротким лицом, в чепце и очень старомодном платье с кринолином, была занята вытиранием пыли в гостиной. Дайк представил гостей матери, и тут же появилось прямо со льда пиво.
- А где Сидни? - обратился к матери Дайк, глотнув пива и утирая роскошные усы,- позови ее. Мне хочется, чтобы мистер Ванами поглядел, как она выросла. Другой такой умной девочки, ребята, во всей округе Туларе не сыскать. Не заглядывая в книгу может прочитать «В снегах» без запинки, от начала до конца. Хотите верьте - хотите нет. Верно я говорю, мать?
Миссис Дайк кивнула в знак согласия, однако сообщила, что Сидни нет дома, так как она уехала в Гвадалахару. Еще накануне утром, в первый раз надевая ме туфельки, она обнаружила в них монетки и от радости чуть весь дом не перевернула вверх дном.
- И что же она надумала купить? Небось лакрицы, чтоб сварить себе лакричный сироп? - спросил он без улыбки.
- Да,- ответила миссис Дайк.- Я добилась от нее перед отъездом, что она собирается покупать, и oна сказала, что лакрицу.
Несмотря на протесты матери, которая говорила, что это дурацкая блажь и что Пресли и Ванами вряд ли могут интересовать дети, Дайк настоял, чтобы гости посмотрели тетрадки Сидни. Тетрадки эти - образец прилежания и опрятности - были заполнены прописными истинами и банальными изречениями филантропов и борзописцев, повторявшимися от страницы к странице с угнетающим однообразием. «Я тоже американская гражданка. С. Д.». «Куда дерево клонится, туди и ветка никнет». «Правду хоть в грязь втаптывай - она все равно восстанет». «Что до меня, так пусть лучше смерть, чем утрата свободы». И наконец, среди всех этих вялых, затасканных фраз затесались вдруг две странные записи: «Мой лозунг: пусть контролирует народ осуще ствление народных прав» и «Тихоокеанская и Юго-Западная железная дорога - враг штата».
