Весь в мечтах он спустился с холма, выбрался из каньона и отправился домой кратчайшим путем через Кьен-Сабе, оставив Гвадалахару далеко слева. Быстрым шагом шел он по жнивью, и в голове у него был полный сумбур.

Никогда еще он так отчетливо не ощущал прилива вдохновенья, как в те минуты, когда стоял на вершине холма. Даже теперь, хотя закат уже померк и кругозор его естественно сузился, он все чувствовал его присутствие. В голове опять зароились отдельные части его поэмы, приметы Запада, его символы. Да, вот он Запад! Он здесь, прямо под рукой. Весь день он соприкасался с ним. Запад был и в колоритном повествовании столетнего старца о де ла Куэсте, которому было пожаловано от испанской короны огромное поместье с правом чинить в его пределах суд и расправу; в рассказе о белом коне с седлом красной кожи и уздечкой с серебряным набором; о бое быков на площади, об обычае де ла Куэсты одаривать своих вассалов золотым песком, конями и бочками сала. Запад - это и удивительная жизнь Ванами, его трагическая любовь, и Анжела Вэрьян - умопомрачительная красавица с полными, как у египтянки, губами, миндалевидными, чуть раскосыми, фиалковыми глазами, экзотическая и загадочная. А тайна того, Другого; а ее смерть при появлении на свет ребенка? Запад - это и бегство Ванами в пустыню, и рассказ о его скитаниях по Дальней Тропе и о том, как солнце садится за столовую гору, напоминающую алтарь; это и испепеляющий жар и безлюдье пустыни, и трудная жестокая жизнь захолустья - городишек на Юге-Западе, затерявшихся за горизонтом, и звучные названия незнакомых мест: Квихотойя, Юинта, Сонора, Ларедо, Анкомпагре. Запад - это и старинный монастырь - миссия, с ее надколотыми колоколами и разрушающимися стенами, оставшимися от прежних времен солнечными часами, фонтаном и старым садом. И сами монахи, первыми посеявшие здесь пшеницу и занявшиеся маслоделием и виноделием, чтобы иметь хлеб, вино и елей,- необходимые при совершении таинств и обрядов,- положившие тем самым начало трем мощным отраслям промышленности.

И вдруг, как бы в подтверждение тому, до Пресли донесся со стороны миссии колокольный звон, возвещавший начало псалма «de Profundis» - голос Старого Света с его старыми обычаями, эхо, прилетевшее с гор средневековой Европы и звучащее здесь, в этой новой стране на исходе девятнадцатого века, незнакомо и чуждо.

Тем временем совсем стемнело. Пресли прибавил шагу. Он подошел к проволочной ограде ранчо Кьен-Сабе. На небе высыпали звезды. Никаких звуков, только благовест еще стоял в воздухе. Земля почила мирным сном, изредка вздыхая во сне, и, казалось, звезды источают благодатную тишину, покой, безмятежность и чувство сохранности. Радость залила его: вот чего не хватает его поэме - она должна быть светлой и идилличной. Наконец-то ему удастся заставить зазвучать свой гимн.

Но внезапно течение его мыслей было грубо нарушено. К этому моменту Пресли успел перелезть через изгородь ранчо Кьен-Сабе. Дальше начиналось Лос-Муэртос. Но между двумя ранчо пролегала железная дорога. Он только-только успел отскочить обратно, на насыпь, как под ним задрожала земля, и одинокий локомотив пронесся мимо, обдав его запахом разогретого машинного масла, извергая дым и рассыпая искры, далеко вперед отбрасывая огромным и единственным, как у циклопа, глазом красный свет. Он мчался со страшным грохотом, наполняя ночь топотом своих железных копыт.

И тут вдруг Пресли что-то вспомнил. Это, вероятно, был тот самый знаменитый паровоз, о котором говорил ему Дайк, задержавшийся из-за крушения на Бейкерс-филдском участке пути, и которому теперь до самого Фресно была дана «зеленая улица».

Не успел Пресли опомниться, еще дрожала земля и гудели рельсы, а паровоз, наполнив отзвуками своего бешеного бега всю долину, был уже далеко. Прогрохотав какую-то долю минуты по Эстакаде, он вырвался па простор; дрожащий отсвет его огней затерялся в Мочи, стук колес постепенно заглох и перешел в гуденье. И вдруг все разом стихло. Был паровоз - и не стало.

Но стоило шуму паровоза смолкнуть, как до слуха Пресли, который уже пошел было прочь, стали доноситься возникшие во тьме ночи - там, где только что промчался паровоз,- непонятные звуки: протяжные, жалобные, не то крики, не то стоны, будто кто-то плакал от невыносимой боли.

Плач этот, казалось, был где-то рядом. Он бросился вперед по путям, миновал кульверт и мостик, перекинутый через оросительный канал, и, не добежав до Эстакады, внезапно остановился, просто окаменев при виде того, что представилось его взору на путях, на насыпи, кругом.

Каким-то образом овечье стадо - стадо Ванами - нашло лаз в проволочной изгороди, отделяющей ранчо от полотна железной дороги, и разбрелось по путям. Часть его оказалась на рельсах как раз в момент прохода паровоза. То, что произошло, было поистине ужасно. Кровавая расправа, массовое избиение беспомощных существ! Чугунное чудовище врезалось в самую гущу стада, безжалостное, неумолимое. Несчастных овечек разметало во все стороны. Кому перебило о столб позвоночник, кому вышибло мозги, иных закинуло на изгородь, и они повисли на ней, пойманные колючей проволокой. Под ногами творилось что-то невообразимое. Темная кровь, мерцающая в свете звезд, с чмокающим звуком впитывалась в шлак между шпалами. Пресли в ужасе отвернулся, ему было мучительно жалко несчастных животных, которым он был бессилен помочь. Потускнела вся прелесть вечера. Пейзаж совсем изменился - от безмятежности и покоя, от чувства, что здесь тебя никто не тронет, не осталось и следа. То, что натворила на своем пути машина, вытеснило из головы всякую мысль о поэме. Колокольный звон, сопровождавший «de Profundis», стих.

Он добрался до границы ранчо Лос-Муэртос и быстро, чуть ли не бегом, пустился в сторону усадебного дома, закрывая уши руками. И, только оказавшись вне досягаемости этих почти человеческих воплей отчаянья, остановился, оглянулся и прислушался. Ночь опять вступила в свои права. На минуту воцарилась ничем не нарушаемая тишина.

Затем со стороны Боннвиля до него донесся слабый протяжный свисток паровоза. Раз за разом через короткие промежутки времени подавал он на своем стремительном бегу свистки: у переезда, перед крутыми поворотами, перед мостиками; зловещие звуки, хриплые, с подвыванием, угрожающие и вызывающие. И Пресли снова представил себе мчащееся во весь опор чудовище из чугуна и пара, своим единственным огненным глазом пронзающее ночную тьму до самого горизонта; только теперь Пресли увидел в нем символ неодолимой силы, огромной, страшной, оглашающей окрестность отзвуками своих громов, оставляющей на своем пути смерть и разрушение; левиафан со стальными щупальцами, вцепившийся в землю; неодушевленная Сила - Исполин с железным сердцем, Колосс, Спрут

На следующее утро Хэррен Деррик проснулся в начале седьмого, четверть часа спустя он уже завтракал на кухне, не дожидаясь, чтобы повар-китаец накрыл в столовой. Он предвидел трудный день и хотел вовремя приняться за дела. Фактически управлял ранчо Лос-Муэртос он, с помощью приказчика и трех надсмотрщиков, наблюдавших за отдельными секторами; руководил всей его деятельностью, вникал в подробности отцовских замыслов, выполнял его распоряжения, подписывал договора, оплачивал счета и вел отчетность. Собственно говоря, последние три недели работы у него было немного. Урожай - какой-никакой - давно сняли и продали, вслед за чем наступило полное затишье. Теперь, однако, близилась осень. Засушливый период подходил к концу, после двадцатого можно было со дня на день ждать дождей, которые размягчат почву, и тогда можно будет начать вспашку. За два дня до этого Хэррен потребовал, чтобы надсмотрщики секторов номер 3 и номер 4 доставили ему зерно, оставленное на семена. На секторе номер 2 пшеница в этом году так и не взошла, а на секторе номер 1, примыкавшем к дому и находившемся под его непосредственным наблюдением, зерно уже перебрали и рассортировали.

Хэррен собирался сегодня приступить к протравливанию зерна медным купоросом - тонкий и немаловажный процесс, предохраняющий всходы пшеницы от ржавчины и головни. Но, кроме того, он хотел выкроить время и поспеть к утреннему поезду в Гвадалахару, чтобы встретить отца. В общем, день обещал быть занятым до предела.