Пресли с Ванами прошли вдоль длинной галереи к последней двери, соседствовавшей с колокольней; Ванами дернул за кожаный шнурок, просунутый сквозь дырку в стене, и тут же в помещении зазвонил колокольчик. Если не считать этого случайного звука, все вокруг было погружено в воскресную тишину, абсолютный покой. Лишь время от времени доносился плеск невидимого фонтана да булькающее воркование голубей в саду.
Дверь отворил отец Саррия. Маленький, толстоватый человек с гладким лоснящимся лицом, он был в черном сюртуке, довольно-таки замызганном, в шлепанцах и в старом синем яхтсменском картузе со сломанным кожаным козырьком. Изо рта у него торчала дешевая сигара, черная и очень толстая.
Ванами он узнал тут же. Лицо его просияло от радости и удивления. Казалось, он никогда не кончит трясти его за обе руки; наконец он все же отпустил одну и стал нежно похлопывать Ванами по плечу. Приветствие его было искренним и многословным; от возбуждения он то и дело переходил с испанского на английский.
Итак, этот замечательный юноша снова вернулся, загоревший как индеец, тощий как индеец, с индейскими длинными черными волосами! И ведь нисколько не изменился, ничуть! Даже борода ни на дюйм не подросла. Ну, хорош гусь, никогда не предупредит заранее, каждый раз как снег на голову! Вот он наш отшельник! Пустынник! Прямо пророк Иеремия! Кто его кормил там, в Аризоне,- лев? Или, может быть, ворон, как пророка Илью? Что-то не больно господь его подкармливал, да, кстати, сам он, Саррия, как раз собирался пообедать. У него приготовлен салат из овощей с собственного огорода. Молодые люди не откажутся пообедать с ним, а? По случаю возвращения блудного сына?
Но Пресли под вежливым предлогом отказался. Ему показалось, что Саррия и Ванами хотят поговорить о вещах его не касающихся и что он здесь будет лишним. Не исключено, что Ванами проведет полночи в церкви у алтаря.
Он ушел, продолжая думать о Ванами - необыкновенном человеке, живущем необыкновенной жизнью. Но когда Пресли спускался с пригорка, размышления его были прерваны резким продолжительным криком, на редкость неблагозвучным и грубым, трижды повторенным через равные промежутки времени; подняв глаза, он увидел одного из павлинов отца Саррии, который раскачивался на садовой изгороди, свесив длинный хвост и вытянув шею. Павлин оглашал окрестности своими дурацкими криками, по-видимому, беспричинно, разве что из желания подать голос.
Час спустя, то есть около четырех пополудни, Пресли, наконец, достиг ключа, который вырывался из-под земли у самого входа в небольшой каньон в северо-восточной части Кьен-Сабе, давая начало Бродерсонову ручью - именно сюда он и стремился с самого утpa. Уголок этот был не лишен очарования. Бесчисленные вечнозеленые дубы обступали каньон, а ручей - вдесь всего лишь тоненькая струйка - источал постоянную прохладу. Это было одно из немногих мест в округе, не пострадавшее от прошлогодней засухи. Почти все ключи, все ручейки пересохли, а от Монастырской речки, протекавшей через ранчо Деррика, осталась лишь пыльная выемка, засыпанная хрупкими чешуйками растрескавшегося на солнце ила.
Пресли взобрался на вершину самого высокого холма, откуда долина была видна на тридцать, пятьдесят, на шестьдесят миль, и, набив трубку, закурил, бездумно отдаваясь сладостному состоянию покоя. Он раскинулся на траве и пролежал так около часа, чуть пригреваемый солнцем, лучи которого пробивались сквозь дубовые кроны, наслаждаясь хорошим табаком и несмолкаемым плеском воды. Постепенно мысли в голове замедлили свой бег, сознание заволокло; то, что было в нем от зверя, расправило члены и довольно замурлыкало. Он не спал, но и не бодрствовал, чувства его вдруг притупились, и он неожиданно ощутил себя то ли фавном - богом лесов, то ли козлоногим сатиром - спутником бога вина и веселья.
Спустя какое-то время, очнувшись немного и переменив положение, он вытащил из кармана плаща томик «Одиссеи» в роскошном переплете, прочел то место из двадцать первого стиха, где описывается, как после неудачных попыток женихов Пенелопы согнуть лук Одиссея его в конце концов под град насмешек вручают владельцу. Очень скоро великая поэма захватила его так, что от апатии не осталось и следа. Теперь это снова был поэт. Кровь быстрее побежала по жилам, восприятие обострилось. Появилось желание творить. В голове зазвучали свои собственные гекзаметры. Давно уже он так не «чувствовал свою поэму», как он сам называл это приподнятое состояние. На миг ему даже показалось, что она у него в руках.
Несомненно, это разговор с Ванами так взволновал его. Рассказ о его странствиях по Тропе, ведущей в дальние края, о пустынях и горах, о людях, живущих среди скал, о руинах города ацтеков - колоритность этого рассказа, его динамичность и романтика порождали в уме Пресли картину за картиной. Поэма проходила перед его глазами, как карнавальное шествие. Еще раз бросил он взгляд окрест, как бы в поисках вдохновения, и на этот раз почти осязаемо ощутил его. Он встал и огляделся.
Со своего места на вершине холма Пресли как с колокольни озирал всю прилегающую местность. Солнце уже клонилось к закату, все,- насколько хватал глаз,- было залито золотистым светом.
Внизу, совсем под боком, были цветочное хозяйство и поляна рядом с миссией, заросшая пестрым ковром зелени, от темной или яркой до изжелта-бледной. Дальше виднелась сама миссия, с ее старинной колокольней, на которой в лучах заходящего солнца уже пылали колокола. Еще дальше можно было рассмотреть усадьбу Энникстера, заметную издали благодаря соседству со скелетоподобной башней артезианского колодца, а немного восточнее - беспорядочное скопище черепичных крыш Гвадалахары. Далеко на северо-западе он ясно видел купол здания суда в Боннвиле - темно-лиловый силуэт на фоне огненно-красного неба. Выделялись и другие ориентиры, плававшие в золотом тумане и отбрасывавшие далеко перед собой синие тени: величественно возвышавшийся гигантский дуб на участке Хувена; эвкалиптовая рощица, заслонявшая господский дом на ранчо Лос-Муэртос - дом, где жил он; на перекрестке Нижней дороги и шоссе водонапорная башня - огромное деревянное сооружение, перепоясанное железными обручами; длинный ряд тополей, служивших ветроломом, и белые стены трактира Карахера.
Но все это, казалось, была лишь авансцена, так, череда второстепенных мелочей, масса не относящихся к делу подробностей. А вот по ту сторону Энникстеровского ранчо, позади Гвадалахары, Нижней дороги и Бродерсонова ручья, далеко на юг и на запад, от одного края горизонта до другого, безбрежное и необозримое, раскинуло под сверкающим закатным солнцем свои равнинные земли, сжатые до последнего колоска, ранчо Лос-Муэртос. Ближе к тому месту, где находился Пресли, высились холмы, дальше же на юг взгляд упирался в линию горизонта. По соседству с Лос-Муэртос тянулось, расширяясь к западу, ранчо Бродерсона. Владение Остермана на северо-западе простиралось насколько хватал глаз. И так ранчо за ранчо. Но мало-помалу при виде этих неоглядных пространств воображение разыгралось, и даже огромные ранчо стали казаться всего лишь авансценой, чередой мелочей, не относящихся к делу подробностей. По ту сторону резко прочерченного горизонта, за видимым краем земли раскинулись другие ранчо, столь же огромные, а за ними еще, и еще, и еще, увеличиваясь в размерах, простираясь все дальше. Необъятное пространство долины Сан-Хоакин распростерлось перед его мысленным взором, исполинское, палимое зноем, дрожащее и переливающееся под огненным оком солнца. Изредка легкий южный ветерок проносился над гладкой поверхностью обнаженной, выжженной солнцем земли, отчего только глуше становилось безмолвие, ощутимей неподвижность. Будто вздыхала сама земля - глубоким, долгим вздохом усталости. О ту пору урожай был уже снят, и земля-матушка, разрешившись от бремени и одарив людей плодами чрева своего, забылась глубоким животворным сном, милосердная, вечная, всем народам кормилица.
Ба! Да вот она где - его эпическая поэма, его вдохновение, его Запад, твердая поступь его гекзаметров! Внезапный подъем, чувство неизъяснимой радости, восторг охватили его. Словно из какой-то надземной точки господствовал он над вселенной, над всем мирозданием. Он был изумлен, ошеломлен, ошарашен. Попытался представить себе бесконечность и испытал дурноту, как при легком опьянении. И не было слов, которыми можно было бы выразить грандиозные замыслы, роившиеся в его мозгу. Бесформенные, вселяющие страх призраки, расплывчатые фигуры, огромные, искаженные, чудовищные, вихрем проносились в воображении.
