Дайк не ответил. Шериф, Дилани и его приятель Кристиен вполголоса посовещались. Потом Дилани и Кристиен отделились от других и пошли по склону оврага в обход, чтобы подобраться слева и зайти Дайку в тыл.

Именно тут к ним и подоспел Берман. Трудно сказать, была ли то смелость или неосторожность с его стороны, но он подъехал к Дайку на расстояние выстрела. Может, он и в самом деле не был трусом, а может, занятый мыслью, как бы усидеть на своей уставшей, спотыкающейся лошади, не заметил, как приблизился к месту боя. Во всяком случае он не обратил внимания на залегший в укрытии отряд и, прежде чем его успели предупредить об опасности, выехал на открытое место шагах в тридцати от Дайка.

Дайк увидел его. Перед ним был его главный враг: человек, которого он ненавидел, как никого другого, за всю свою жизнь, который разорил его, довел до отчаяния и толкнул на преступление, по чьему наущению вот уже несколько недель велась эта непрерывная ужасная охота. Дайк вскочил и рванулся вперед под пули; при виде этого человека он забыл обо всем, отбросил всякую осторожность. Он готов был отдать собственную жизнь, лишь бы сперва убить Бермана!

- Уж тебя-то я ухлопаю,- крикнул он на бегу.

Дуло револьвера было шагах в пяти от огромного живота Бермана, когда Дайк нажал на спуск. Если б выстрел последовал, он убил бы врага наповал, но в этот роковой миг револьвер дал осечку.

Берман с неожиданным проворством соскочил с седла и, прикрываясь конем, пустился наутек, перебегая от дерева к дереву. После осечки Дайк стал палить, не целясь, разряжая револьвер в своего врага, не думая о том, что ждет его. Ни одна пуля не попала по назначению, и, прежде чем он успел выхватить нож, его окружили.

Не сговариваясь, не дожидаясь сигнала, повинуясь лишь интуиции, безошибочно определившей момент, преследователи - Дилани и Кристиен, с одной стороны, шериф и полицейский, с другой - бросились на Дайка. Они не стреляли. Его нужно было взять живым. Кто-то схватил лассо, висевшее на луке чьего-то седла, и они попытались связать Дайка, но не смогли.

Соотношение сил было - один к четырем; с одной стороны, четыре человека, за которыми стоял закон, с другой - один раненый грабитель, истощенный, вымотанный денной и нощной погоней, вконец ослабевший от отсутствия сна, постоянной жажды, голода и ни на секунду не покидавшего его мучительного ощущении ежеминутной опасности.

Они облепили его со всех сторон, хватали за ноги, за руки, за глотку, за волосы, наносили ударм. душили, пинали, валили с ног, катались по земле вместе с ним, с трудом подымались на ноги и снова кидалио. на него.

А Дайк все не сдавался. В этом клубке деру щихся людей, в мелькании увертливых тел, переплг тенных рук и напруженных ног перед Берманом врем и от времени возникало его пылающее лицо, налитые кровью глаза, слипшиеся от пота волосы. Он то оказывался на земле, прижатый двумя лежавшими у него на ногах полицейскими, то вдруг снова вывертывался, пытаясь подняться на одно колено, а то неожиданно вставал во весь рост, хотя часть врагов, пытаясь ему помешать, висла на нем. Его огромная сила словно удвоилась; когда его хватали за руки, он бодался, как бык. Много раз казалось, что его вот-вот одолеют, но и идруг высвобождал руку, ногу, плечо, и враги, считавшие, что справились с ним, на мгновение овладевшие своей жертвой, стиснувшие ее, державшие железной хваткой, вдруг отцеплялись, потому что Дайк отшвыривал кого-то прочь, и тот, обливаясь кровью, катился кубарем, а сам он, уворачиваясь от ударов и расталкивая наседавших противников, пятился, работая в то же время кулачищами, как поршнями, и волоча за собой всех, кто висел на нем.

Он несколько раз вырывался у них из рук и какое-то мгновение стоял почти свободный, тяжело дыша, дико вращая глазами, в изодранной в клочья одежде, окровавленный, обливающийся потом, страшный,- но почти свободный! И в один из таких моментов шериф воскликнул вполголоса:

- Черт возьми, да ведь он у нас еще уйдет!

Но Берман наблюдал за схваткой спокойно.

- Все это говорит, что упрямства у него хоть отбавляй,- заметил он,- но вот насчет здравого смысла слабовато.

Увы, как ни вырывался Дайк из цепких рук и железных объятий, как ни расшвыривал наседавших на него врагов, как ни отвоевывал мгновения свободы - каждый раз оказывалось, что кто-нибудь из нападавших да повиснет у него на руке, на ноге, на шее, а остальные, переведя дух, тоже накидывались на него, несокрушимые, беспощадные, свирепые, как собачья свора, спущенная на волка.

Наконец двоим из них удалось свести вместе запястья Дайка, и шериф, изловчившись, защелкнул на них наручники. Но даже тут Дайк, орудуя стальными наручниками как средством нападения, умудрился так стукнуть ими по лбу Дилани, что тот свалился с ног. Нo он больше уже не мог обороняться от тех, кто нападал на него с тыла, и лассо наконец было наброшено на него; руки оказались крепко примотанными к боксам. Дальнейшее сопротивление стало бесполезным.

Раненый полицейский сидел на земле, привалившись к валуну и поддерживая двумя руками окровавленную челюсть. Лошадь шерифа с раздробленной ногой пришлось пристрелить. Лоб Дилани был рассечен до самого виска. У шерифа была вывихнута правая кисть. Второй полицейский до того обессилел, что не мог без посторонней помощи сесть в седло.

Он и сам впал в полуобморочное состояние, пошатнулся и не мог сделать ни шагу. Его усадили на кобылу Энникстера, и шериф повел лошадь в поводу, Берману пришлось поддерживать Дайка сбоку. Небольшая процессия спустилась с холма и повернула к Боннвилю. Там будет составлен специальный поезд, состоящий из паровоза и одного вагона. Эту ночь разбойник проведет за решеткой в висейлийской тюрьме.

Когда они тронулись, Дилани с Берманом оказались в хвосте. Бывший ковбой повернулся к своему хозяину,

- Ну, начальник,- сказал он, с трудом переводи дыхание и бинтуя раненую ногу.- Взяли мы его наконец!

В то лето Остерман первым начал убирать пшеницу и, закончив уборку, организовал облаву на зайцев. Такое развлечение, подобно балу по случаю завершения строительства энникстеровского амбара, было событием, принять участие в котором приглашались все фермеры, Облаву предполагалось начать в дальней западной части остермановской фермы, двинуться оттуда на юго-восток, захватить северную окраину Кьен-Сабе, где у Энникстера не была посеяна пшеница, и закончить среди холмов у истока Бродерсонова ручья; там должен бия состояться пикник с традиционным костром и жареным на вертеле мясом.

Рано утром, в день облавы, когда Хэррен и Пресли седлали у конюшни лошадей, к ним подошел Фелпс и сказал:

- Вчера я был в городе и слышал, что Кристиен не отстает от Рагглса, требует, чтоб тот ввел его во владение ранчо Лос-Муэртос, а Дилани домогается того же в отношении Кьен-Сабе.

Это был тот самый Кристиен, агент по продаже земельных участков, двоюродный брат Бермана, один из главных участников драматических событий, разыгравшихся при поимке Дайка. Он выступил в качестве покупателя ранчо Лос-Муэртос сразу же после того, как железная дорога огласила новые цены на принадлежащие ей участки земли в окрестностях Боннвиля.

- Кристиен, конечно, утверждает,- продолжал Фелпс,- что, когда он покупал Лос-Муэртос, железная дорога гарантировала, что вступить во владение он может в любое время, никаких препятствий к тому не будет, вот он и решил получить ферму до того, как соберут урожай.

- Все это шито белыми нитками,- сказал Хэррен, взнуздывая лошадь,- так же, как и то, что Дилани купил главную усадьбу Кьен-Сабе. Та часть Кьен-Сабе, по

оценке самой железной дороги, стоит десять тысяч долларов, если не все пятнадцать, а Дилани не наберет денег и на хорошую лошадь. Эти люди даже не пыта

ются соблюдать приличий. Откуда у Кристиена взялись деньги на покупку Лос-Муэртос? Во всем Боннвиле не найдется человека, которому это было бы под силу.

Негодяи! Черт их побери! Как будто мы не видим, что Кристиен и Дилани - правая и левая рука Бермана. Но мы их отрубим,- свирепея вдруг, вскричал он,- пусть только сунутся сюда!