Зачехлены знамена, покрытые позором и бесчестьем.

В ночь на 27 сентября 1919 года втихомолку отчалило последнее судно с остатками войск интервентов.

Однако врагов у Советской республики хватало. Войсками Врангеля был взят Царицын. Генерал Деникин подступал к Москве. От Мурманска до Печоры держала фронт армия генерала Миллера, которой достались все склады и вооружение эвакуированных интервенционистских войск…

Так мог ли парнишка-оборвыш за колючей проволокой догадываться, что его судьба решается в глубине России, на полях, гудящих от топота красноармейских атак под Тулой и Воронежем, в цехах заводской Москвы и Питера, где рабочие куют броню, льют пушки и на площадях Ленин напутствует маршевые роты?

Фельдфебель, комендантский наушник, имел привычку неслышно подкрадываться сзади.

— Читать, что ли, умеешь, Яшка? — гаркнул фельдфебель над ухом.

Я отшатнулся от стены с наклееным объявлением, сдернул картуз:

— Мерекаю, господин старший конвойный.

— А чего? Барабанщик тоже ремесло. Ха-ха!

— Где уж нам уж. Рылом не вышли, господин старший конвойный.

— Заткнись! — Фельдфебелю нравилось играть в благодетеля. — Похлопочу, так и быть.

Из-под ремня выпирает живот. Жилетку бы плисовую, рубаху ему навыпуск, — из шенкурят фельдфебель, лавку держал.

— Наши, поди, Москву берут. Давеча штабные писари толковали: у генерала Деникина белый конь в обозе. Под колокольный звон въедет его превосходительство в первопрестольную. Будет ужо большевикам… Ха-ха! Полный сурпрыз!

Он сыто рыгнул и распорядился:

— На одной ноге на кухню за горячей водой… Арш!

От общения с каманами господин фельдфебель вынес манеру принимать ванну: считал зазорным при его чине и положении ходить в баню.

На то, что интервенты вынуждены были убраться, шенкурский лавочник смотрел просто:

— Сами с голодранцами справимся, больше и достанется — безо всякого дележа.

Забор с колючей проволокой. На вышках часовые.

Куда податься? В барабанщики, да? Чего уж… Чего, коли имени своего и то лишился, Федька!

Бежать? Беги. Даже с Мудьюга совершено несколько побегов, последний, самый большой, нынче в сентябре.

Беги и ты, будь на то желание. Есть желание, воли нет. Тюрьма — не мать родна. Месяцы «финлянки», мудьюжский карцер, одиночка, тифозные бараки, потом лагеря, лагеря — заборы из колючки, на вышках — часовые. Коль не сломлен я, то согнут. Серединой двора не пройти, жмусь к забору. Голову кружит, появляется страх. Страх перед землей без заборов, без колючей проволоки. Болезнь это тюремная. Не совладать с ней. Как с тем, что, вечно голодный, я припрятываю в карманы остатки скудной арестантской пайки и боюсь их съесть.

Плесы двинские, буксир, шлепавший колесами мимо серых деревень, озимей зеленых и багряных перелесков, под чаячий крик, меж высоких берегов. Окопы в полях. Атаки — штык на штык… Не мое все! Не мое!

Мое — лагерная баланда, завшивленный матрас…

После ванны фельдфебель разлегся голый в кровати. Сосал пиво. Бутылку за бутылкой.

— Яшка, сюды!

— Чего изволите?

— Слухай, набирайся ума. Вот дворяне хочут свои привилегии возвернуть. Шиш им — империю проворонили! Мы, значит, хозяева теперь. Потому как с народом умеем управляться, черной работы не боимся. Да передо мной вся волость шапку ломала, в церкви я староста и в управе свой человек. А дворянчик разве заступит в лагере на мое место? Не с руки ему. Пальчики нельзя замарать. Крысы… — плюнул фельдфебель. — Бросают Расею, бегут. А нам без нее — никуда!

Мнусь я у порога. Воду из ванны выпустить надо, пол затереть. И поздно уже. Завтра в шесть подъем. Не высплюсь.

— Порядки, Яшка, заведем строгие. От рубля и от копейки. В мошне не пусто, стало быть — человек. А не звенит в кармане — отыди, людям не заступай дорогу, харя!

Батарея пустых бутылок под кроватью. Рыгает жирный боров, налакался.

— Баре, я слышал, на сон грядущий велели себе пятки чесать. Опробовать разве? Мы заместо бар. Шиш им, не власть. Яшка, чеши мне пятки. Сполняй, харя!

Прохватил меня озноб. Я словно проснулся: Федька, ты ли это?

Чего уж, не своя воля, на тыщу лет вперед неволя!

Нет уж, так лучше не жить…

У фельдфебеля был потный, в крапинах веснушек затылок, оттопыренные уши, на виске билась жилка. Билась злым живчиком.

Подняв с пола бутылку, я примерился и врезал, что было мочи, по живчику… На-а! На!

Не охнул боров, только ногами засучил.

Затем я набрал пустых бутылок в обе руки. Для чего бутылки? Был я не в себе, нет другого объяснения.

— За пивом? — окликнули меня в проходной.

Фельдфебель вечерами гонял меня к знакомой шинкарке, поэтому охранники в проходной привыкли и не задерживали.

На путях пыхтел под парами состав: паровоз и две-три порожние платформы.

Смазчик — я удивился масленке с длинным носиком и долго торчал, ее разглядывая, — турнул прочь:

— Чего ошиваешься? Ступай мимо.

— Я на ту сторону…

— Лезь живей, сей минуту тронется!

Попробуйте, однако, с бутылками, если они норовят выскользнуть, упасть и разбиться, — попробуйте с бутылками, прижатыми к груди, пролезть под вагонами? Мешают, связывают. Никак не могу я расстаться с бутылками, и надо голову потерять, чтобы ползти через рельсы под вагоном, когда заняты руки. Кончилось тем, что выронил одну бутылку. Еще, еще! На, леший, возьми, леший! Нагорит от фельдфебеля. Изуродует жирный боров.

Лязгнули буфера, состав дернулся: я копошусь под вагоном, ни взад, ни вперед. Денег бутылка стоит. Со свету сживет фельдфебель, без того ежедень дерется…

Смазчик из-под колеса вытащил, немного бы — и раздавило меня.

Кто я, что я, незачем было ему спрашивать. По всему облику, больше же по духу тяжелому, тюремному, от одежи арестантской смекнул, кто я есть такой.

Дождь сеял. Смазчик тащил меня закоулками, какими-то пустырями, а я никак не бросал бутылки, будто в них было мое спасение.

Суток четверо безвылазно просидел я на чердаке в халупе железнодорожника. Убил… фельдфебеля укокошил! Затрясусь, по спине мурашки, когда вспомню: жирный, в веснушках, потный затылок, живчик бьется, и вдруг бутылка разлетается вдребезги, что-то липкое брызгами пятнает простыни.

Нашли мне провожатого вывести из городской черты, одеждой снабдили мало-мальски. Кто? Ни смазчик, ни его товарищи не назвались: добрые дела на Руси безымянны.

Шел я ночами, держась Двины. Сколько шел, кто сказал бы? Днем спал в стогах сена. Раз набрел на землянку смолокуров, от нее по заброшенной дороге вышел к деревне, рассыпавшей избы по холму над речным полоем.

Брезжило. Как из другого мира, смутно пропел петух. Я сел на дорогу и заплакал. Если петухи поют, то нет и не бывало в деревне белых. При белых кому кукарекать-то: офицерье, оно до курятины само не свое!