Окопник я: к поясу гранат понацеплено, за обмотками слева ложка, справа финский нож. Где опасно, туда встреваю — синеет полосками тельник матросский, память дорогая о незабвенном комбриге товарище Павлине.

Да что там! Раз на бруствер окопа выскочил и под пулями ну плясать, беляков дразнить:

Что это — удаль? Похвальба? Ни то, ни другое. Перегорело во мне что-то. Эх, Ширяев, Ширяев! Невелик бугор в селе, где по избам околенки в резьбе. Невелик, покат бугор, да за ним прошлая жизнь моя вся скрылась, и мечты былые покинули, развеялись без остаточка, и на душе у меня смутно и черно.

Черно, будто в поле-новине! Бывало, лесок кустился, березнячок и ольха, птахи распевали, ромашки, колокольчики цвели-красовались, но топором свели тот лесок, сожгли в валах-кострах и пни выкорчевали. Шибает с новины чадом головней, пеплом сыпучим. Бросит мужик на раскорчеванной деляне зерно россыпью. Посеет и тоскуй: взойдет ли? Может, одна дурная трава попрет? Бывает ведь… всяко бывает!

— Из вашего взвода, красноармеец Достовалов, должен быть наряд сопровождать пленных в штаб. Бойцы, однако, отказались брать тебя. Почему?

Комиссар прохаживался, шинель внакидку. За столом пили чай трое пленных, макали в кружку сухари.

Хари-то у них, кирпича просят — известно, на заграничных хлебах наели.

— Я б, товарищ; комиссар… — Ишь, гады, сухарики грызут. — Я б их до первого бугра довел, товарищ комиссар.

У пленных рожи сытые вытянулись.

— Вот как? — сказал Телегин и шинельку поправил.

Не избу я видел с лавками вдоль стен, с божницей в кутнем углу — стоял перед глазами бугор суходольный, на голом темени сухой песок. Не товарища комиссара я видел — Ширяева, как он песок кровью поил, топорами изрубленный.

— Ты кто по соцпроисхождению? — резко обратился комиссар к пленному с краю.

— Тульские мы, — вскочил тот, руки по швам. — Из крестьян.

— Ты? — поднял комиссар другого пленного с лавки.

— Из Маймаксы. Насильно мобилизованный. Из судоремонтников я, котельщик.

— Выйдите, — не спросив третьего пленного, комиссар всех их выдворил из-за стола.

Гурьбой, толкаясь высыпали они вон.

Телегин остановился у окошка.

— Д-да, насчет классового чутья у тебя, товарищ;, обстоит неважно. Очень плохо обстоит. Кстати, как эти в плен попали? Кто брал?

А я и брал. Заодно с Загидулиным. Секрет белых обнаружен был с вечера. Подползли мы. Луна, светлынь. Загидулин, не долго думая, крикнул: «Кончай базар, давай плен. Лазаренко, держи их на мушке!» Дескать, нас много. Ну, те трое остолопов руки вверх и винтовки кинули.

Телегин усомнился:

— Загибаешь, товарищ! То у тебя луна, светло, то белые не заметили, что вас двое. Сдались без сопротивления. Подумаешь, силачи у вас объявились в третьей роте, семеро одного не боятся!

Прищуренный глаз комиссара с ехидцей выцеливал меня в упор.

Дыхание зашлось: будя… не цепляйся, комиссар. Будя душу-то вынать! Взяли мы с Загидулиным беляков честно. Ротный, обратно же, хвалил и руку перед строем жал.

Я вытянулся, звякнули на поясе гранаты.

— Разрешите идти?

Телегин все в упор выцеливал.

— В бою злость — надо. Но после боя? Что с тобой происходит, парень? Коммунисты на добрые дела народ подняли. Революция! Тыщу лет о ней светлые умы мечтали! С ненавистью ломать можно, строить — нельзя. По злобе людей не осчастливишь.

— Что беляков добром-то наделять? — вспыхнул я.

— Ты о пленных? А они ж не белые. Они пока что серые… Нет, новый мир так не создашь. Где найдешь окончательно-то и бесповоротно идейных? Какие есть люди, их и надо воспитывать, чтобы в будущее вместе идти.

Прискакал нарочный из штаба. С порога выдохнул:

— Срочный пакет!

— Ну вот, — развел руками комиссар. — Когда и с народом работать при вечных недосугах? В деревне остался заслон, большая часть отряда спешно была переправлена на правый берег Двины.

Бои, бои… На железнодорожном направлении сдана станция Обозерская, онежский фланг белых соединился с наступавшими от Архангельска американцами. На Печоре князь Вяземский… Тяжелые дни переживает Северный фронт республики.

Поле. Ровное-ровное, гладь и простор, оно мнится и частью неба и частью земли, великой земли, которой нет и от веку не будет конца-краю…

Со стен окопа стекал песок. Струями, ручьями. Желтый, зернистый. Рожь, поди, родит на этом песке. За пшеницу не поручусь: ей надобна земля сытая, мягкая. Изведано, за большака небось хозяйствовал. Тек, осыпался на дно окопа песок. Курчавились на небе облака, и стлало от деревни дым — чуждый полю смрад пожарища. Горела деревня, подожженная орудийным огнем.

По тому, как противник лупил, не жалея снарядов, не столько по обороне, по окопам, сколько по площадям, было ясно — перед нами каманы.

Жучат снарядами почем зря. Сперва артналет, следом атака. Во… во! Пошли!

Кто — не худо б узнать. Юбки в клетку, то шотландцы. Береты с помпонами — французы. Пилотки, — стало быть, англичане. Если шляпы, так американцы.

Ветер нам в спину. Задыхаемся в копоти, в чаду пожарища.

Шли на приступ окопов вражеские цепи… Гудело, ревело где-то уже за деревней — батареи перенесли огонь в глубь обороны.

Оборона? Никого там, сзади-то нас, одни поля.

На бруствер выскочил комиссар товарищ Телегин личным примером воодушевить бойцов.

— Северные орлы, держаться стойко! Революционное презренье тому, кто спину врагу покажет!

Подпустили врага, и затакали часто оба ротных пулемета. Во фланг, считай, в упор, когда одна пуля троих прошивает насквозь, прежде чем смирить свой смертный лет.

— Гранаты к бою!

Слава богу и интендантству: гранат у нас навалом!

Отбитые гранатами, посеченные пулеметами, отхлынули вражеские цепи.

Несет дым над полем. Несет над полем паутинки. День ведреный, чего ж паутине не лететь?

Аэропланы подкрались со стороны солнца. Неуклюжие, тупорылые махины с выключенными моторами спланировали к полю. Хлынул дождь при ясном небе. При солнце, в смрадном дыму свинцовый ливень.

Развернувшись, аэропланы на втором заходе стали бомбить. Сверкнула под крылом передней машины капелька. Крошечная, блеснула она металлом.

Не судите деревенского парнишку, очень хотелось увидеть, как бомба падает, и высунулся я из окопа.

Крошечная, остро сверкнула капелька, мгновенно пропав, поглощенная сияющей синью неба. Тотчас сверлящий визг пронзил мне уши, горячее, дымно-красное облако накрыло с головой.

«Кто такая?», «Почему в прифронтовой полосе шляешься?» Взяли меня конники в кольцо. Рта не дают открыть. Особенно этот чубатый зубоскал. На смех меня поднял: «В штаб тебе? Не комфронта товарищ Кедров, случаем, понадобился? Или я не Серега Белоглазов, или нам очки втирают и вола крутят нахально!»

Провалиться мне, если не Серега давеча муку нес по просеке! Он и пригнал меня, как под конвоем, в село, прямо на пристань.

На берегу подвод, народу — шум и толчея.

Идет погрузка…

Отступление, ну да. Теснят опять наших на фронте.

Отчалил пароход без гудка, взяв на буксир баржу, заполненную красноармейцами, лошадьми, повозками. Пароход был перегружен: в трюме, на палубе раненые, воняет карболкой, йодом, по настилам стучат костыли и бегают запаренные санитары.

Серега все ж добыл отдельную каюту. Жох ведь и проныра. Сапожки наваксил, галифе раздул пузырями — и пошел, пошел по палубам. С сестрами в белых передниках перемигнулся — захихикали, будто невесть какой им достался подарочек. У матросов покурить разжился, на капитанском мостике что-то такое загнул штурвальному, тот и колесо с хохоту бросил… На-ко, дивись, народ: добрая половина парохода Сереге друзья-приятели! Чего там, цигаркой раздобыться и каюту выморщить — Серега, если надо, небось с черта оброк сдерет.