Жмусь в заднем ряду с Анной Григорьевной. Служба так уж служба, одно слово: кафедральный собор!
Ближе к алтарю теснятся военные чины, господа в накрахмаленных манишках, при крестах и звездах орденов. Дамы в соболях и бобрах, на тонких перчатках перстни…
Воображала я, что, приодевшись стараниями Анны Григорьевны, стану обращать на себя внимание, а стоять пришлось всех позади: в ботинках фетровых, в шубейке овчинной!
Служит, поди, сам архиерей: риза парчовая, наперсный крест украшен драгоценными каменьями, митра на голове сияет, что корона.
Архангельск, деревянный, окраинный, до столицы возвысился. Вон… вон и послы иностранных держав. Прибыли почтить торжественное богослужение.
Тот — скуластый, раскосил глаза — кто? Японец, наверное.
Есть, говорят, бразильские, итальянские, сербские послы и представители. Кого только нет!
Ну ведь и войска в Архангельске — кого только нет.
Второго августа 18-го года, когда в Архангельск нагрянул десант, по плацу, по деревянным мостовым, по булыжным площадям маршировали — британские, французские, американские, итальянские, чехословацкие, китайские, датские… И прочая, прочая — полки, батальоны, легионы, отряды, роты.
Ликовали фанфары:
Вперед, сыны отечества,
день славы настает!
Медь оркестров гремела:
Правь, Британия,
Правь над морями!
Анна Григорьевна к обедне спозаранок меня увела: опоздай немного, и не пустили бы нас, пожалуй, дальше паперти.
После молебствования соборный протоиерей Иоанн Лелюхин выступил с проповедью. Воздевал руки вверх, возглашал с кафедры:
— Будет торжество Христа Спасителя перед покорившейся ему тварью!
Умиляются барыни, военные крестятся истово. Верят: будет… будет!
Чужими солдатами забиты казармы.
С Двинского рейда, расчехлив орудия, целится жерлами главных калибров французский крейсер — на фабричную Бакарицу, на корабельную Соломбалу, на рабочую Маймаксу и Цигломень.
Дымят трубы крейсера, денно и нощно сменяются посты у орудий.
Смирись, тварь… Покорись!
* * *
Слепило солнце, провисали провода, перегруженные инеем. Высоко в лазури невесть отчего возникали, сеялись льдистые блестки, и так было вокруг оживленно, празднично, что и сам город воспринимался сказочно с его уличной сутолокой, разряженными елками в витринах, с благовестом церквей.
У берега во льду пароходы, мачты выше крыш.
Нарты вывернули из переулка, запряженные оленями… Ну да, тундра ведь рукой подать!
Креплюсь я, чтобы не глазеть по сторонам, и, разинув рот, пялюсь на особняки с цветными стеклами угловых «фонарей», на барынь в мехах, на легковые санки татар-лихачей.
Э, это тебе не Вологда, Чернавушка!
Аршинные буквы афиш зазывают:
«ЧРЕВОВЕЩАТЕЛЬ НАХТЕРМИН!»
«Электрокино «Арс» — роскошная заграничная фильма
«О ВОЗВРАТИ МНЕ НАСЛАЖДЕНЬЕ!»
— Веди себя прилично, — шепчет Анна Григорьевна.
Ее окликают на каждом шагу. Не половина ли города знает Анну Григорьевну — по Поморскому рынку и полагуньям?
Полагунья — деревянное, окрашенное охрой ведерко под молоко. В Кузнечихе, на Быку, в Соломбале многие держат коров и торгуют на Поморском рынке молоком из полагуний.
Гора… Парасковья-пятница, что за гора! Вся как есть деревянная и высоченная-то, высоченная.
Гора напротив думы. Вот памятник Ломоносову («архангельский мужик по своей и божьей воле стал разумен и велик»). Ограда чугунная, фонари по углам. А вот по соседству — гора. Выше пожарной каланчи! Американцы построили. Ради рождества.
— Девушка при тебе чья, Анна?
— Иванова племянница. С Золотицы.
— В кого она, смуглянка?
Умолял Иван Игнатьевич выдать меня за племянницу Анны Григорьевны, раз и сам лохщан и все у него в роду сивые. Уперлась, не уступила Анна Григорьевна. За разбитую чашку. «У меня отродясь непочтительных племянниц не бывало».
— В кого? — ширится голос Анны Григорьевны. — Спрашивай, милая! Ну-ка, чашку из сервиза кокнула. Гамбургский сервиз, Иван к свадьбе покупал!
Чужой взгляд я на себе поймала, когда меньше всего была к тому готова. Я ощутила его спиной — упорный и какой-то прицельный.
Не первые шаги страшны. Тут еще держишься. Даже страх помогает. Опаснее тогда, когда постоянная настороженность войдет в привычку и начинаешь исподволь расслабляться: а, сойдет, не впервой! И была я уверена, что меня не ищут. Фельдфебелю выгоднее представить дело так, что я не сбежала с этапа, а умерла. Справку у Антона Ивановича он взял загодя!
Через дорогу шарманщик-инвалид, пустой рукав в кармане, скучая, вертит ручку певучей своей машины:
Трансвааль, Трансвааль, страна моя,
Ты вся горишь в огне…
Он?
Господин в пыжиковой шапке, поигрывая тросточкой, рассматривает ватного Деда Мороза в зеркальной витрине.
Он?
Солдат у лоточницы торгует леденцы. Скула поморожена. Правая обмотка ниже левой…
Анна Григорьевна с приятельницей загородили тротуар. Рассудачились, и нас толкают, теснят прохожие, гуляющая публика.
Вывернулся автомобиль: над лаковым черным капотом трепещется флажок.
— Нуланс, — послышалось среди публики. — Ура Франции!
Главное для меня: отвести удар от домика в Кузнечихе, где кот, лапки бархатные, в щели на полу блестит осколок синей чашки.
Ботики на мне фетровые. «Туп-топ», — затопали ботики. С виду даже очень беспечно.
«Хрысь-хрысь!» пустились вдогон ботинки с обмотками.
Так, значит, солдат.
В хрупкий ледок превратился тротуар, выскобленный дворниками к празднику. Тонкий, скользкий ледок. Ненадежный.
Хрысь-хрысь! Правая обмотка ниже левой, шинель зеленая, английская. Хрысь-хрысь…
И то не Дед Мороз в витрине под елкой, то заграничный Санта-Клаус. Зеленые английские, синие французские шинели, американские рыжие полушубки — сочти-ка их в толпе! И кричат «ура» послу Франции — страны, которая, не объявляя войны, воюет с Советами.
«Тут-топ», — мои ботики. Витрины сияют разноцветными свечами, небо сеет льдистые звездочки. Броситься мне под трамвай? Не выход. Но живой попасться?.. Нет, не выход…
Ботинки настигали и настигали — много раньше, чем попался проулок, где я попыталась бы скрыться.
— Погоди! Брось дурить, картиночка.
Протянул солдат кулек с леденцами:
— Угощайся. Бери-бери… барышня-крестьянка.
Как пароль, он меня спросил:
— Балаганы помнишь?
Еще бы! Дождь накрапывал, сова звала за собой в хвойные потемки, Викентий Пудиевич говорил мне о ромашке на бруствере окопа, а в шалаше-балагане шло совещание — кому на месте оставаться, кому уходить неизвестно куда… Еще бы не помнить, у меня же память — не нарадуюсь!
* * *
Рысак серый в яблоках. Кучер в суконном армяке — на широченный зад ушел, наверное, пуд ваты; горничная с осиной талией, затянутой в корсет, и кружевным передничком размером в дамский платочек…
Хлебосол Исай Исаич. Патриот.
На файв’о’клок по четвергам у Исай Исаича собираются люди основательные: военные, деятели, близкие к правительственным сферам (сфэрам — произносит хозяин), коммерсанты, промышленники.
В гостиной у людей серьезных — серьезные беседы между партией в вист и рюмкой коньяку. Русская речь мешается с английской, французской.
