Наступают синие сумерки, ветер то подует, то стихнет, и лес, как бы вздыхая, отдается сну, бодрствуя лишь этими вздохами ветра и шорохом листопада. Водворяется молчание безгласное, ни дна ему, ни пределов в пустыне хвойной, среди мхов и сырости.

— Кугу-у, — одиноко стонет сова в зыбкой, испятнанной лунными бликами сини. — Ку-гу-у!

Где-то лось мычит, вызывая на осенний бой соперника.

Где-то рысь крадется…

Лунный свет теснит тени к подножьям деревьев, в овраги закоряженные. Ледок луж мерцает отзывчиво, встречаясь с холодными лучами. Прогалины светом залиты, луне все мало: поднимается выше, заставляет тени укорачиваться, ищет и находит бреши в хвое.

— Ку-гу! — не умолкала сова.

Стали дебри отзываться смутно:

— …У-у!

Просекой пробирался человек.

Огонек мелькнул, помигал и погас.

На перекрестке просек встретились двое.

— Принесли?

— Принес. Закурите? Прекрасный, доложу вам, табак.

— Благодарю, привык пробавляться махрой. Расскажите лучше, что в Архангельске.

— Бравый кавторанг Чаплин премьера Чайковского с его министрами вывез на Соловки. Тепленькими, прямо из постелей — в кельи! Возрождайте демократию за крепостной твердыней! Разумеется, заатлантические благодетели в амбицию: как так, нас не спросили? Кто здесь хозяин? Загремел кавторанг на передовую! А на Бакарице Марья Бочкарева баб созывает в ополчение — сразу вам и Минин и Пожарский! А на Поморской, говорят, видали Александра Федоровича Керенского: вообразите, пешочком совершает променад.

— Вы что, поручик? Пьяны? Россия гибнет, что вы смешки строите?

— Бывал пьян, теперь трезвею. Прошу вас, не тычьте мне своей Россией. Избы с петушками, на завалинах хором исполняются былины о Владимире Красном Солнышке… Полноте! За такую Россию понюшки не получишь. Кавказ — англичанам, Север — в концессии, Дальний Восток — японцам. Ну и прочая, прочая. Бескорыстие варягов не простирается далее, как что-нибудь урвать. Посему уберите в нафталин белоснежные ризы, прошу вас дружески!

Кралась рысь, ступая мягко. Ее уши — лучшие в суземье. Хвойник в трепетных лунных бликах, в глубоких тенях жил одними шорохами, и чутко вздрагивали кисти ушей рысьих. Но и рысь не разобрала, как вдали за хвойными увалами звон пил нарушил устоявшуюся дремотную истому ночи…

Мигали на просеке красные точки папирос.

— Нет, вы скажите: куда мы идем? Где она, Россия, я спрашиваю?

— Соберите нервы, поручик. Кстати, далеко ваши? Неплохо бы имитировать перестрелку.

На револьверный выстрел тотчас ответили винтовки.

Пальба длилась около получаса.

Прочесывая просеку, патрульные наткнулись на убитого.

— Никак, их благородье?

— Шабаш господину поручику! Шальную пулю схлопотал, не иначе, — строили солдаты догадки.

А пилы все звенели, звенели до утра…

Вымоины, спуски и подъемы, колдобины, рытвины, мосты через ручьи на тракте ямщикам памятны наперечет: мерен-вымерен волок лесной! Кони бывалые, нечего зря вожжами дергать — знают, где рысцой наддать, где ступать с оглядкой. Тот же возьми Флегонтов переезд: сырь, болотина, среди лета не просыхает. Канавами окапывали, гать бревнами мостили — все без толку. Канавы глиной заплывают, бревна засасывает в бездонную прорву. Обоз из пяти подвод тащился с угора на угор. Сопровождали подводы каманы верхом и пешая команда.

— Погоняй, — усердствовал старший команды, унтер в зеленой английской шинели. — Не жалей кнутов!

Мотало телеги, швыряло в вымоинах. От спин коней валил пар.

Перед Флегонтовым переездом подводы сгрудились. Прямо не проехать: лужа без малого на полверсты. Вправо не суйся; ветром уронило матерую осину, перегорожен объезд.

Унтер надрывался:

— Погоняй! Чего встали?

Обоз тронулся в объезд лужи.

Хвоя, мох. Сплошной заслон серых стволов.

Верховые, оживившись, жестикулировали. О, лес… Знаменитый русский лес! Как это пословица? Глянь вверх — голова падает? Цокали языками. Похлопывали ладонями по серым стволам. Какое богатство… Фантастично! Колоссально!

Один из всадников, осклабясь, обнял елку, привстав с седла на стременах.

— Рус-Марусь! Любовь!

Его товарищи подхватили шутку:

— Ха-ха… Палагей!

— Устиша!

Что произошло дальше, походило на дикий нелепый кошмар: деревья вдоль дороги качнулись. Вздрогнув вершинами, качнулись и западали медленно и неотвратимо. Грянула елка впереди обоза. Треснула, срываясь с подпиленного подножия, другая, отрезая путь обозу назад.

Загремели выстрелы: слал пули, охотничью картечь, казалось, сам лес — каждой елью, каждым кустом можжевельника.

Верховых из седел как ветром сдуло. Подводчики разбежались. Суматошно палили солдаты охраны.

Деревья валились, вдребезги разнося телеги, ломая коням хребты.

— Гранатами… По команде-е!

Видимо, одна из гранат угодила на ящик с капсулями-детонаторами: закладывая уши горячей ватой, рванул оглушительный взрыв.

— Жилось горько, умираю не слаще… В груди Овдокши хрипело и булькало.

— Работал, детей растил — сам Квашня и дети Квашненки. Себя уважать не научился Квашня, людям посмешище.

— Помолчи, — успокаивал его Тимоха. — Нельзя тебе говорить.

— Ч-чо? — у Овдокши бескровно белело лицо. — Намолчусь, когда зароют. Тебя-то не зацепило, лесная душа?

— Маленько. В ногу.

— На смертный час забирает… — в уголках рта Овдокши проступила розовая пена. — Очи темные, худо вижу. Позови Григорья.

— Я с тобой, Евдоким, — наклонился над ним Достовалов. — Лежи, ранение серьезное.

— Власть крепче держи, не выпускай. Наша она, Григорий… — Овдокша силился сесть, царапал мох скрюченными пальцами. — Поди, бывал я в тягость, Григорий? Тебя власть держать не учили, меня подавно… Знобит. Накрой меня.

Он откинулся на подостланную шинель.

— Моих увидите, Пелагею, ребятишек, скажите: умер как депутат. Не пожилось мне человеком-то, не пожилось, мужики!

И вытянулся, и умолк.

— Первая потеря… — Достовалов обнажил голову.

Поодаль несколько незнакомых людей спешно упаковывали в тюки трофеи, навьючивали на отбитых у Флегонтова переезда лошадей.

— Кто они? — спросил Пахолков.

— Из Вологды прислано пополнение отряда.

В глухом лесу Овдокшу похоронили. Подсыхая, влажный серый песок на могильном холмике под елкой светлел, становясь белым, чистым и рассыпчатым.

Отряд разделился. Деда Тимоху — из-за ранения в ногу старик ослаб, идти не мог — подсадили на лошадь, и он повел маленький караван без дорог, напрямик куда-то в глубь ельника.

— Я думал, ты раздашь оружие по деревням. — Пахолков озадаченно покусывал губы, оставшись наедине с Достоваловым.

— Месяц назад и роздал бы. Нынче повременю. Надо копить силы, собирать в кулак, чтоб ударить, то ударить — в решающий час. Своей болью я жил, Викентий, теперь живу общей. Да что о том говорить? Твоя вылазка чем кончилась?

— Считаю, удачей.

— Добыл?

От нетерпения Достовалов чуть не порвал, разворачивая, поданную ему бумагу. Это была копия приказа архангельского белогвардейского правительства, предписывавшая на местах арестовывать всех членов исполкомов, коммунистов и сочувствующих Советской власти активистов.

— Получается, мы напрасно обвиняли телеграфиста в предательстве. Ну, Викентий, снял с моей души тяжелый камень.

Пахолков пощелкивал прутиком по голенищу сапога.

— На твоем месте я бы так широко не обобщал. Михаил Борисович мне приятель. Больше — друг! Исчез он тем не менее при весьма странных обстоятельствах, и это наводит на размышления. Доверчив ты, Григорий Иванович. Учти: опасная это черта при той роли, которую ты принял на себя.

Достовалов насупился.

— Чего бумажка-то в пятнах? Не кровь, а?

Пахолков промолчал.