— Краешком уха, — призналась Елена. — Только то, что было опубликовано.

Дубровин подробнейшим образом рассказал о том, как в стенах ЦНИИШИНа родилась мысль подвергнуть резину воздействию атомной энергии, как искали оптимальные параметры, терпели неудачи. Рассказал и о теоретических схватках, которые пришлось выдержать. Многие ученые считали, что облучение не улучшит свойства материалов, а наоборот, ухудшит их.

По его оживленности Елена догадалась, что радиационная вулканизация ему, пожалуй, ближе всего остального.

— Я горячо советую вам, Елена Евгеньевна: заинтересуйтесь радиационной химией, — уговаривал Дубровин. — Возможности ее безграничны и пока находятся далеко за пределами наших знаний. Мы еще не совсем точно представляем себе, что происходит в облученных шинах, но можем сказать с уверенностью, что ходимость их возрастет на пятнадцать — двадцать пять процентов. Представляете? Скоро мы начнем в Крыму дорожные испытания шин, подвергнутых радиационной вулканизации, проверим результаты лабораторных исследований и будем бороться за промышленное внедрение.

Елена тотчас подсчитала, какой экономический эффект даст такое повышение ходимости и сколько средств можно сэкономить на строительстве шинных заводов, если все шины подвергнуть такой обработке.

Это окончательно подкупило Дубровина. Инженерный практицизм и знание экономики шинного производства свойственны далеко не всем научным работникам.

— У нас часто возражают против параллелизма в разработке тем разными институтами. Я с этим не совсем согласен, — сказал Дубровин. — Вот вам пример. Вопросы старения были сосредоточены только в НИИРИКе, и что получилось? Пшик. Почему? Они стали монополистами в этой области, варились в собственном соку. А подключился бы в такую работу другой институт — тут тебе и взаимоподстегивание, и взаимная проверка, и желание сделать во что бы то ни стало лучше, чем твои соперничающие коллеги.

— Леонид Яковлевич, — прервала его Елена. — Меня очень привлекает проблема старения. Есть еще один вариант исследовательской работы в этой области. Что если подвергнуть шины с сибирским антистарителем радиационной вулканизации? Можно ведь получить неожиданно интересные результаты.

Дубровин не сдержал радостного возгласа:

— Ну вот и вы нашли себе применение, Елена Евгеньевна! Знаете, с чего начнем? С самого малого. Поезжайте на испытания в Крым. Там все радиационники соберутся. Познакомитесь с людьми, войдете в курс дела. А потом видно будет. База у нас в Симферополе. Учтите: жара, пылища. Так что?

Заметив колебание на лице Ракитиной, Дубровин нахмурился. Он так обстоятельно развернул перед ней возможности применения ее сил, так хотел заинтересовать ее и, казалось, заинтересовал. Что же тормозит ее решение?

— Видите ли, Леонид Яковлевич, — отвечая на его вопросительный взгляд, сказала Елена, — отъезд на длительный срок… У меня сын в девятом… Понимаете, мальчишка…

— Жаль, жаль, — не скрывая досады, произнес Дубровин.

— Дайте мне сутки на раздумье. Если мама согласится приехать на это время, я с радостью приму ваше предложение. 

История с антистарителем взволновала Дубровина. Он понимал, что Хлебников станет тянуть, изворачиваться, лишь бы не признать себя побежденным. Что же предпринять во имя пользы дела? Очевидно, этот вопрос будут решать там, где и подняли, — в Комитете партгосконтроля. Но комитету нужны не мнения и предположения, а точные данные лабораторных, стендовых, а лучше всего дорожных испытаний. Как бы ни был далек человек от химии, но когда ему говорят, что шина прошла на испытаниях столько-то тысяч километров, он понимает, что это за шина. Вот только испытания обходятся дорого, и чем дальше, тем они становятся дороже, — ходимость шин с каждым годом увеличивается. Дубровин помнит время, когда шины выходили из строя на пятой тысяче километров, а сейчас под сто тысяч подбираются. Сложно организовать такие испытания, не имея специального фонда. И станет ли руководство одного института вмешиваться в прерогативы другого? У Хлебникова вопросы старения в плане, а ему, Дубровину, придется заниматься этим в порядке самодеятельности, как бы в пику коллегам. Не очень приятно в конце концов. Отношения между институтами иногда складываются так же, как между людьми: ты помоги мне — я помогу тебе. А еще чаще по правилу: ты меня не трогай, и я тебя не трону. Было над чем призадуматься.

Сегодня Дубровин изменил своему принципу принимать в отдел исключительно людей одаренных, пообещав работу Ракитиной, которая никакой особой ценности, по ее собственному мнению, не представляла. Он боялся бездарностей не только потому, что они ничего не давали науке, — они становились тормозом на пути других. История Чалышевой была тому разительным примером. Сумела же она, ничего не сделав сама, столько лет сдерживать поиски отечественного антистарителя! Но Чалышева оказалась честным человеком, она поняла всю глубину своего заблуждения и призналась в этом. А сколько людей не осознает своих ошибок или, хуже, осознав их, продолжает упорствовать? Посочувствовать им можно: нелегко ученому, затратившему годы на разработку той или иной проблемы, вдруг зачеркнуть сделанное. Чем старше возраст, чем прочнее авторитет, тем больше мужества нужно, чтобы пойти на такой шаг.

Дубровин был верен себе всю жизнь. Трудно отказывать в приеме на работу людям, за которых хлопотали влиятельные особы и его хорошие знакомые. Но гораздо труднее было, убедившись в никчемности человека, освободиться от него. Очень уж доброе сердце у Дубровина, приходилось заставлять себя совершать этот суровый акт.

А вот Ракитину принять согласился. Она подкупила своей честностью, заявив, что ученых степеней добиваться не будет, следовательно, не будет и балластом в науке.

Честность. Это качество Дубровин считал непременным для ученого и ценил его наравне с талантом. Его учителем был знаменитый Лебедев, человек огромного ума и неотразимого обаяния. Это он привил своему ученику смелость в экспериментировании, умение искать на главном направлении, ненависть к нечистоплотности всякого рода, особенно в науке.

К тому же Дубровин был творчески плодовит и щедр. Родится в голове идея, разработкой которой ему заниматься недосуг или несподручно, он отдает ее любому и ничуть об этом не жалеет.

Была у него, правда, слабость: не любил, когда забывали упомянуть о нем как об авторе идеи. В таких случаях он сам напоминал о себе, иногда деликатно, исподволь, а иногда и без обиняков. Над этой слабостью посмеивались, но ее охотно прощали. Прощали еще и потому, что Дубровин отличался удивительным бескорыстием. Став кандидатом химических наук в молодые годы, когда работал на производстве, он не стремился получить докторскую степень — не считал возможным затратить на это два-три года, не хотел отрываться от неотложных дел, от творческих замыслов. Такая непрактичность создала ему репутацию чудака, но чудачества подобного рода лишь увеличивают уважение. И тем не менее самолюбие Дубровина не раз страдало. Нет-нет и напомнят ему в споре на какой-нибудь дискуссии высокопоставленные коллеги, за отсутствием других аргументов, о различии в ученых званиях. Правда, об этом им тотчас приходилось жалеть. Дубровин не грубил, не разил язвительной иронией, а начинал развенчивать своих противников, вскрывая степень их осведомленности в предмете спора. Он не терпел людей, изрекающих, как оракулы, голые истины. Он требовал доказательств. Проявляя в этих схватках блестящую эрудицию, убедительно демонстрировал, как не соответствуют иногда звания знаниям.

Доктором наук он стал только потому, что институт возбудил ходатайство о присвоении ему ученой степени honoris causa — без защиты диссертации, по совокупности научных заслуг. И это произошло четыре года назад, когда ему стукнуло шестьдесят.

Дубровин отличался не только завидной способностью «выдавать» свои идеи, но и тем, что всячески поддерживал чужие. Его очень заинтересовал сибирский антистаритель, а мысль Ракитиной подвергнуть облучению шину, имеющую в составе ИРИС-1, показалась по меньшей мере заманчивой.