И Валерка каждый раз, когда приезжал Брянцев, спрашивал его, с какой новой идеей носится Целин, по-прежнему ли воюет Гапочка с рабочими-исследователями, или его перевоспитал Салахетдинов, и бушует ли еще Бушуев? Он проходил воспитание заводом, сам о том не подозревая.

И вдруг такой неожиданный поворот в его мышлении. Наносное это, показное или опасный симптом равнодушия?

Брянцеву приходилось сталкиваться с молодежью. И с заводскими комсомольцами, и со школьниками. Попадались разные ребята. С заскоками, с вывихами с червоточиной. Ему высказывали недовольство и разочарование, но и то и другое имело свои видимые и устранимые причины. Либо мешала учиться работа в разных сменах или неустроенность быта, либо хотелось получить одну специальность, а навязывали другую. Всем им чего-то хотелось, а этому не хочется ничего… А может быть, это просто мальчишеское желание поставить его в тупик? Или проснулась неприязнь к человеку, который не отвечает на любовь матери должным образом?

Брянцев поднял глаза на Валерку. Нет, неприязни в его взгляде не было, было просто спокойное любопытство. Он почувствовал, что Валерка перестал быть Валеркой, незадачливым мальчишкой, каким его считали, и нашел новый ход.

— Слушай, для чего ты себя обрекаешь на мученическую жизнь? — спросил он.

— При чем тут мученическая жизнь?

— При том, что, не выявив у себя способностей, стремлений, не найдя себе соответствующего применения, человек всю жизнь несет крест. Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что тебе придется работать?

— Отдаю.

— Тогда ты, очевидно, еще не дорос до понимания того, что труд — главная радость жизни. Эти слова для тебя звучат как затертые. Но ты должен уже понимать, что дело, которое тебе противно, может стать несчастьем человека. Любишь одно, а делаешь другое. Или еще проще: не любишь то, что делаешь, но вынужден делать каждый день, всю жизнь.

Выражение превосходства сошло с лица Валерки. Он задумался. Задумался и Брянцев. Великое дело традиции рабочей семьи. Они впитываются с молоком матери, воспитываются отцовским примером. Заводские ребята сызмала уважают труд, потому что вся атмосфера завода и города, живущего жизнью завода, прививает это уважение.

Правда, заводская молодежь мало напоминала Брянцеву его сверстников двадцатилетней давности. Она лучше одета, смелее на язык, более развита и гораздо жизнерадостнее; она менее почтительна к старшим, ссылкой на возраст ее не урезонишь; она предъявляет больше требований к жизни. Но пропасти между этой молодежью и той, к которой он принадлежал, нет. Когда он жмет руки комсомольцам, отправляющимся на новостройки, ему вспоминается, как провожали на фронт молодых ребят в сорок втором и сколько сил отдала молодежь в трудные послевоенные годы.

С заводскими ребятами ему просто разговаривать и на собрании и наедине, а вот такие, как Валерка… Впрочем, контакт у них всегда был. Надо добиться взаимопонимания в трудных для мальчишки вопросах, в которых тот пытается разобраться.

Валерка словно прочитал его мысли.

— Плохо все же, что я не знал отца, — сказал он. — Профессии отцов иногда помогают найти себе место в жизни. Может быть, и я пошел бы в авиацию… Я много перебрал в своем воображении. Дирижером хотел стать, геологом, чего мама даже не знает, и много еще кем. А сейчас мне нравится журналистика.

— Что тебя привлекло в ней? Известность? Большая трибуна? — забросал его вопросами Брянцев, обрадованный тем, что Валерка вылез из скорлупы и заговорил всерьез.

Валерка встал, покружил по кухне, но кухня маленькая, не разгуляешься. Снова сел, повертел в руке панцирь рака и пытливо посмотрел на Брянцева.

— Многое привлекло. И возможность повидать страну, а главное, только не сочтите за фразерство, возможность вмешиваться в судьбы людей, помогать им. Ведь это здорово! Ущемили хорошего человека. Затерли дельное изобретение. Кто может помочь в первую очередь? Журналист. Живет маленький человек в глухом, неприметном месте. Совершил подвиг. Кто о нем расскажет? Журналист.

— Все это хорошо, Валерик. Но уверен ли ты, что у тебя есть данные стать журналистом?

— А какие тут нужны особые данные? Поехал, посмотрел, что увидел — написал.

— Вот-вот. Большинство людей думают, что они не журналисты и не писатели только потому, что у них не хватает времени. Ты как сочинения пишешь?

Валерка смутился, его тонкая длинная шея влезла в плечи.

— Четверки. Проскакивают и тройки.

— Мало обнадеживающие результаты.

— Но в институте ведь учат этому?

— В институте, Валерик, развивают способности, а не прививают их.

Взглянув исподлобья на Брянцева, Валерка спросил:

— Дядя Алеша, а ведь вы неспроста затеяли этот разговор. Вы мне что-то собираетесь посоветовать, да?

— Собираюсь. Оставшиеся два года ты должен заняться выбором профессии. Для начала приедешь ко мне. Хоть сейчас, как только из лагеря вернешься, вместо того чтобы баклуши бить в Москве. Походишь по цехам, по лабораториям, а главное — с ребятами поговоришь. Там что ни человек, то энтузиаст своего дела. Я уверен — глаза у тебя разгорятся. А журналистика, если есть талантишко, — она и без специальной выучки пойдет.

— Хотите из меня шинника сделать?

— Хотел бы. Химия резины — еще не вспаханное поле. На этой ниве непочатый край работы. И не просто работы, а поисковой, исследовательской, изобретательской, какой хочешь. Приедешь?

Валерка просиял. Он почувствовал мужскую направляющую руку и обрадовался возможности совершить первое самостоятельное путешествие.

Когда Елена вернулась из магазина, Брянцева уже не было. Валерка расхаживал по кухне с заложенными за спину руками.

— Вы что, уже окончательно договорились с дядей Алешей? — спросил он.

Елена смутилась. Не столько от вопроса, сколько от взрослой требовательной интонации. Ответила уклончиво:

— Ты знаешь, Валерий, это зависит не только от нас. Больше от ряда обстоятельств.

— Обстоятельства можно выдумывать любые и без конца, — резонерски заметил Валерка. — Я тебе под каждую свою тройку такие обстоятельства подведу… А знаешь, дядя Алеша пригласил меня к себе… Надеюсь, ты отпустишь меня одного?

— Конечно. Ты достаточно взрослый.

Человеку ласковому и мягкому по натуре тяжело быть строгим. А Елена держала сына в строгости. Ежедневно проверяла, как он приготовил уроки, требовала опрятности, приучила содержать в чистоте свою комнату. Не прощала и других отступлений от заведенных ею правил: он не должен был отлучаться без спроса, не должен был поздно приходить домой. Но в пределах отведенного ему времени она не докучала мелкой опекой — где ходил, что делал, хотя умела исподволь выведать все, что ей хотелось. Валерка привык откровенничать с матерью, даже записки от девочек показывал.

— Ты почему решил, что мы договорились? — спросила она напрямик.

— Да так. Разговаривал он сегодня со мной как-то по-особому… По-отцовски, что ли.

— Можно узнать, о чем?

— Это был мужской разговор, мама, — важно ответил Валерка.

Она не стала настаивать: все равно расскажет потом. 

Перед сном, независимо от времени, Брянцев непременно звонил на завод диспетчеру, чтобы узнать, как идут дела. Сделал это и сегодня из квартиры Елены. Скороговорка Исаева ему не понравилась.

— На заводе все в порядке, Алексей Алексеевич. План — сто один и четыре десятых, покрышек для тракторов «Беларусь» собрано двести девяносто. Но для вас есть что-то у Карыгина. В гостинице вас не нашли, позвонили ему и передали какое-то сообщение.

Брянцев попросил соединить его с Карыгиным.

— Сию минуточку, это не все. Пришла телеграмма из Ашхабада. Четыре покрышки из наших опытных развалились на третьи сутки.

— Как развалились?!

— Отслоение протектора по всей окружности.

Совершенно забыв, где он находится, Брянцев выругался, но тотчас спохватился, взглянул на Елену и увидел на ее лице не возмущение, а испуг.