— Вот, вот, ни одно доброе дело не остается безнаказанным, — с деланным возмущением произнес Пилегин. — Как раз вот этот черт прямо из Сибирска сейчас.

— Да ну? Что на заводе? — спросил Брянцев, хотя этой ночью, перед самым отъездом, говорил с Бушуевым.

— Все в порядке! — Пилегин достал пачку эскизов. — Ваши исследователи кучу поправок подбросили к моему последнему станку. И есть с изюминкой.

Честноков подошел к Брянцеву, положил руку ему на плечо.

— Знаешь, чем мне этот мужик нравится? — кивнул в сторону Пилегина. — Он бог в своей области, а любую дельную поправку от любого человека не только без обиды, но даже с радостью принимает. Наши ему однажды тоже целый ворох всевозможных решений подкинули. Не все он принял, это естественно, но принял многое. А другому попробуй заикнись, что в его конструкции или в рецепте что-нибудь неладно. Да он тут до небес взовьется! Амбиция, обиды! Не рад будешь. И не только ученый мир этим грешен. Например, скажи тебе, что не так завод ведешь…

— А тебе? — прищурился Брянцев.

Честноков ничего не ответил.

— Я бы на вашем месте, Алексей Алексеевич, на завод не торопился, — доверительно сказал Пилегин, уводя Брянцева к окну. — Жена Кристича совершенно обезумела от неизвестности, и ваш зам Карыгин заверял ее, да и других, что директор не приедет до тех пор, пока не отыщет его.

— Но не мог же я мотаться по Средней Азии, оставив завод. Там и без меня ведут поиски, всю милицию поставили на ноги.

Вошла секретарша.

— Владимир Петрович, тренер «Шинника» просит принять.

Пилегин и Брянцев переглянулись. Они хорошо знали, каким патриотом заводской футбольной команды был Честноков, как болезненно переносил поражения (как раз накануне «Шинник» проиграл), и решили ретироваться.

— Разреши пройти по заводу? — сказал Брянцев.

— Пожалуйста, — с готовностью сказал Честноков. — Только уговор: не вздумай переманивать. Иначе…

Брянцев ходил из пролета в пролет, из корпуса в корпус и испытывал острое сожаление оттого, что у него мало времени. Засел бы он тут недельки на две — привез бы множество новинок. Ведь внедрение передового опыта по-прежнему идет самотеком. Каждый дует, во что горазд. Кто хочет, тот ищет, перенимает, кто не хочет — свою лапу сосет.

Вот опять у сборочного станка чисто местное приспособление — прикатчики незнакомого ему типа. И станок какой-то непонятный — основные узлы Пилегина, а остальная оснастка не его.

— Чей станок? — спросил Брянцев первого попавшегося ему человека, с хозяйским видом расхаживавшего по пролету.

— Наш, ярославский, — не без гордости ответил тот и вдруг воскликнул: — Лешка! Ты?

Брянцев с трудом узнал в плечистом, полноватом для своих лет человеке не кого иного, как Антея, а когда узнал — смутился. В ту пору отношения у них так и не сложились. Сначала он завидовал Антею, потом Антей завидовал ему. Правда, зависть у них была разная. Брянцев напрягал все силы, чтобы догнать своего соперника, а Антей, когда остался позади, злился, но особой прыти не проявлял и сил не тратил. Когда Брянцев ушел в институт, они холодно простились, и, как ни странно, этот холодок проступил и сейчас, спустя столько лет.

Они стояли, рассматривали друг друга и не знали, с чего начать разговор.

— А ты здоровый стал и важный, хотя и тогда фигурой отличался, — не особенно дружелюбно произнес Антей. — Небось уже большим начальником работаешь. Кем?

Не захотелось почему-то Брянцеву назвать свою должность, и он сказал:

— Вроде бы начальником.

— Начальник цеха? — допытывался Антей.

— Да нет, директор.

— Ишь ты, — с уважительной завистью произнес Антей. — Сколько же ты зарабатываешь?

Брянцев невольно усмехнулся:

— Ты лучше спроси, сколько я часов в день работаю, сколько ночей на неделе не сплю, сколько раз отпуска за работой проводил, сколько бит был, сколько шкурой своей рисковал. А ты сразу — заработок. По труду и заработок.

— Ну да, оно, конечно, так… — сказал Антей и заторопился. — Проста, сегодня у меня дело на участке плохо идет.

— А вообще как идет?

— Ничего, — уклончиво ответил Антей. — В начальники податься — образование не пускает. Хорошо тебе: инженер.

Брянцев не стал с ним пререкаться, осведомился о здоровье их общего учителя Семена Гавриловича, передал привет и пошел дальше.

В конце концов он заплутался в лабиринте новых и старых корпусов, крытых переходов и, к стыду своему, вынужден был спросить дорогу в испытательный цех.

Он помещался в новом трехэтажном корпусе, который протянулся вдоль другого корпуса, тоже нового и большого. Брянцев знал, что испытательная станция здесь самая большая в стране, но действительность превзошла его ожидания.

В огромных двусветных залах можно разговаривать, только крича человеку в ухо, настолько силен здесь шум множества стендов для испытания шин. Со скоростью в шестьдесят — семьдесят километров катились шины разных конструкций по отполированной поверхности маховиков, стучали о плицы, имитирующие неровности почвы. Но были в этом здании и тихие залы, где в термокамерах испытывали шины на морозостойкость и на тепловое старение.

— А эти стенды почему закрыты кожухом? — спросил Брянцев встретившегося ему начальника цеха.

— Обкатываем шины при температуре в шестьдесят градусов, — охотно объяснил тот и открыл задвижку на небольшом отверстии, из которого вырвался поток горячего воздуха. — Это шины в тропическом исполнении. А вот то, в углу, — камера для гидравлических испытаний — рвем шины под давлением изнутри.

Вечерело. Изрядно уставший от обилия впечатлений, Брянцев вышел с завода. Направо от него протянулись через Волгу пять арок железнодорожного моста. Несметное количество бомб бросали на мост гитлеровские летчики в годы войны, но так и не смогли попасть в цель.

Стоя на остановке в ожидании трамвая, Брянцев заметил на здании, не принадлежащем заводу, выполненный из светящихся неоновых трубок призыв: «Повысим ходимость шин!», огромнейшую автопокрышку с буквой «Я» посредине и строки какого-то стихотворения. Подошел поближе, прочитал:

Алексей Алексеевич улыбнулся непритязательности стиха и предприимчивости шинников. Эти неоновые надписи уместнее было бы расположить на здании заводоуправления, но там они были бы не так заметны, а здесь всем бросались в глаза.

Из окна трамвая Брянцев увидел общежитие химико-технологического института. В нем проведено пять трудных лет. Стипендия была небольшая, и хотя он подрабатывал на сборке (рабочих не хватало, каждой паре рук радовались), денег у них никогда не было. Тася иногда устраивалась на работу, но нигде подолгу не задерживалась и выручала только тем, что часто ездила на побывку в Темрюк. Возвращалась она нагруженная продуктами и устраивала пиршество.

Студенты не чаяли в ней души. Кто по возвращении из дому собирал открылок второго этажа и скармливал продукты, которых двоим хватило бы на месяц? Тася. Кого попросить заштопать носки, постирать, пришить пуговицу? Тасю. У кого перехватить трешку до стипендии? У Таси.

Тасина щедрость выходила боком Алексею. Он вместе со всеми объедался два дня и потом вместе со всеми недоедал, вместе со всеми ходил в нештопанных носках, ожидая своей очереди. Но он не роптал, потому что сам был добр по натуре и считал все это естественным. А вот ее нежелание учиться беспокоило. Он нет-нет и поднимал бунт в надежде образумить ее. Тася с покорно-грустным видом выслушивала наставления и упорно молчала, доводя своего мучителя до исступления. Были мгновения, когда Алексею хотелось дать ей подзатыльник, настоящий подзатыльник, какой когда-то хватал сам от отца. Но Тася держалась стойко. А когда настояния мужа приедались, она, вместо того чтобы сесть за учебу, садилась в поезд и уезжала в Темрюк.