— Что случилось? — Я заглянула ей в глаза.

Мать медленно подняла голову, будто преодолевая неимоверную тяжесть, и с трудом проговорила:

— Кунио нашелся…

— Что? Где?

— На шахте Тауэ в Югэте, — нервно ответила мать, теребя свои прямые, рассыпающиеся волосы.

Ей было только сорок пять, но, измученная бедностью, она казалась лет на десять старше. Сидя без сил у порога, она была похожа на старуху, сгорбленную от работы на шахте и шитья.

— Он что, работал в шахте? С таким здоровьем?!

— Да. И вот, свалился. Начал харкать кровью. Этот неслух, — ворчливо сказала мать.

— Харкает кровью? Это серьезно? Ты ездила к нему? — испуганно спросила я.

— Ездила. На этот раз выкарабкался.

— Он в больнице на шахте Тауэ?

— Да разве там есть больница? На этой-то шахте!

— А где же он?

— В городской больнице. Но он там недолго пробудет. Его надо перевозить в туберкулезную больницу.

— А где есть туберкулезная больница?

— В Иидзуке. Больница Кахо в Иидзуке.

— Нам нужно будет ехать в Иидзуку?

— Не знаю. Может, они сами его перевезут.

— Значит, туберкулез…

Я присела рядом с матерью и вздохнула.

— Деньги! Нужны деньги! — закричала вдруг мать.

Я посмотрела на нее с испугом — уж не сошла ли она с ума? Взгляд у нее остановился, пересохшие губы дрожали.

— Мамочка! — я крепко сжала ее руку.

Она пришла в себя, поморгала и глубоко вздохнула.

— Надо придумать, где взять деньги, — упрямо повторила она. Потом с трудом поднялась.

— Куда ты? — спросила я, тоже вставая.

Мать посмотрела на меня отчаянным блуждающим взглядом:

— Хочу сходить к Таминэ.

— Не ходи к Таминэ, он ведь сдерет огромные проценты. — Я испуганно схватила мать за рукав.

— Пусти. Ерунду ты говоришь.

Она сердито посмотрела на меня, вырвалась и ушла.

Я закрыла за ней дверь и вошла в пустую комнату. Старший брат работал во вторую смену и был в шахте, младший бросил дома портфель и пошел гулять.

Дом не отапливался и совсем промерз. Слышно было, как у соседей играет радио: доносилась «Песенка погонщиков».

Я взглянула на дырявые татами. Раньше здесь, у алтаря, лежал футон, на котором спал Кунио. От лекарств и чая на полу остались черные пятна. Ясно вспомнился брат, тихо сидевший в углу и мурлыкавший себе под нос, мастеря цветы.

Он нашелся, но уже в больнице, с туберкулезом, и опять нужны деньги! Отчаяние охватило меня.

Я застыла посреди комнаты. Мать отправилась к Таминэ. А ведь мы и так еще не расплатились с долгами — чем же будем отдавать, если она займет еще? В конце каждого месяца мать бегала от кредиторов, бывало — даже пряталась в шкаф. И тогда оправдываться приходилось мне.

Интересно, сколько нужно денег? Наверно, тысяч пять, а может, и все десять? Такую огромную сумму Таминэ не дает в долг шахтерам из Коямы, где платят талонами, да и шахты стали прикрывать в последнее время… Я ясно представила себе, как измученная, сгорбившаяся, едва держась на ногах, мать вернется домой…

Я скинула пальто, натянула старенький свитер и надела фартук.

С шумом открылась входная дверь. Я раздвинула сёдзи и выглянула в прихожую.

— Эй, Сэцуко, ты уже дома?

Это пришел Хидэо. Он уже учился в седьмом классе и страшно гордился тем, что перерос меня на полголовы, — потому и разговаривал со мной как с маленькой.

— А что? — спросила я, беря корзину.

— Ага, идешь на распределительный пункт? Купи мне на талоны тапочки. Смотри, мои совсем порвались, дыры сплошные.

Хидэо сел на приступку, снял тапочки и протянул их мне.

— Тапочки там не продают, — сказала я, отворяя шкафчик для посуды. В нем было полно талонов. Талон на одну иену, на пять иен, на десять иен, на сто иен. Маленькие шершавые клочки бумаги, размером меньше иены, на них напечатано «денежный талон» и название шахты — Окадзаки.

— До каких пор они будут дурачить нас с этими липовыми деньгами? — пробормотала я.

— Не понимаю. — Брат с недоумением посмотрел на меня и спросил: — А когда будут продавать тапочки?

— Уже не будут. Ни тапочки, ни резиновые сапоги. На распределительный пункт почти не привозят товары с тех пор, как перевели нас на талоны. Вот шахтерские сапоги — пожалуйста.

— Дурочка, разве пойдешь в таких сапогах в школу? — Брат рассмеялся. Он заглянул в шкафчик: — Ух ты, сколько их накопилось!

— Покупать нечего — вот они и скапливаются. Сейчас, в пять часов, уже и идти нечего — не осталось ни рыбы, ни овощей, — буркнула я и поставила корзину на место.

— Почему это?

— Продукты там не залеживаются. Возьми хоть рис — его не купишь, если не займешь очередь с семи утра. Ты этого ничего не знаешь — спишь, а я встаю чуть свет и иду за рисом.

— Да ну? А я ничего не знал. Теперь буди меня. Я притащу его целый мешок.

— Дурачок! Кто тебе столько даст! Отвесят сколько положено на одного.

— Это почему?

— Откуда мне знать почему? Пойди к управляющему и спроси.

Я прошла на кухню. В коробке под раковиной еще было немного картошки и лука. Я взяла несколько картошин и, еще не зная, что приготовить, начала чистить. Потом решила сварить кашу.

Мать вернулась в восьмом часу. Я поставила на стол три порции пшеничной каши с соусом из карри, без мяса. Мать молча взяла ложку и, мрачно потупившись, начала есть.

Значит, не удалось ей достать денег, подумала я и тоже молча уткнулась в тарелку. Только брат, который ничего не знал, без умолку болтал о тапочках.

Сразу после ужина мать, как обычно, уселась за шитье под электрической лампочкой без абажура. Я пододвинула к ней маленькую печку, поставила на нее чайник и принялась убирать посуду.

Хидэо ушел к приятелю одолжить ножик для урока труда.

Я сполоснула посуду, промыла рис на завтрак, сходила к колонке за водой и, наполнив ведра, вернулась в комнату.

Мать окликнула меня.

— Что? — спросила я, задвигая сёдзи, присела рядом и протянула руки над печкой.

— Завтра утром по пути в школу зайдешь на почту и пошлешь телеграмму Ко-тян, — сказала мать, продолжая шить.

— Телеграмму? Какую телеграмму? — спросила я, потирая руки.

— Напиши: Кунио при смерти.

— Кунио правда умирает? — испугалась я.

— Пусть бросает свое патинко. Если в телеграмме написано «при смерти», ее легко отпустят, — не унималась мать.

— Зачем тебе надо, чтоб сестра ушла с работы?

Я никак не могла понять, куда она клонит.

Ничего не ответив, она упрямо сжала губы и продолжала шить.

Куда она хочет пристроить сестру, когда та уйдет из патинко? Я так и впилась глазами в непривычно холодный, неприступный профиль матери. И вспоминала, как она вернулась домой, погруженная в какие-то мрачные мысли, как ела, не проронив ни слова.

Верно, ей не удалось занять денег у Таминэ. Это уж точно, подумала я. А раз так, что же тогда? Я дошла, размышляя, до этого места и вдруг так и ахнула. Я поняла! И снова пристально посмотрела на мать.

Ее угрюмый взгляд по-прежнему не отрывался от иголки.

Я ужаснулась. Мать с Таминэ собираются продать сестру в один веселый дом[57] в Симоно-сэки. Таминэ не только давал деньги под проценты, но и зарабатывал другим грязным делом — поставлял женщин в увеселительные заведения. Разговоры об этом я слышала в нашем поселке. Даже до меня, школьницы, доходили слухи о том, что кто-то взял в долг у Таминэ и, не сумев вернуть деньги, продал дочь и жену. Это были не просто разговоры, я потом узнала, кого продали в этот веселый дом в Симоносэки, куда вели яркие красно-золотые ворота в китайском стиле.

Наверняка Таминэ сказал матери, что денег он ей дать не может, но если та согласится отдать дочь в Симоносэки, то он постарается ей посодействовать. В прошлый раз, дав нам денег в долг, он вместо процентов забрал сестру к себе к няньки. Потому-то, наверно, вспомнив, какая она красивая и молодая, он заговорил о ней с матерью.