— Вечно хнычет, прямо не знаю, что с ним делать, — сердито пробурчала она и взяла на руки ребенка.

Он тут же умолк, будто и не плакал. Сестра улыбнулась мне и с нежностью сказала:

— Пойдем в тенек, Сэцуко.

— Пошли, — согласилась я и подняла ранец и помочи. Вдруг я вспомнила что-то очень важное. В ранце у меня лежало кое-что, что я собиралась подарить сегодня сестре.

— Ко-тян, хочешь вкусненького? — спросила я, устраиваясь рядом с ней под деревом.

— Вкусненького?

Сестра, отстранив от себя малыша, посмотрела на меня.

— Пастилы, — пояснила я, открывая ранец.

— Пастилы? Откуда она у тебя? — удивилась сестра.

Все-таки удивилась! Я обрадованно достала из ранца пастилу. Это была всего лишь четвертинка палочки — кусочек сантиметров в пять. Я разломила, содрав серебристую обертку, и протянула половинку сестре.

— На.

— Откуда это у тебя? — поинтересовалась сестра, протягивая руку. Она знала, что дома мы видели только бататовые лепешки на сахарине, а на пастилу и тому подобную роскошь денег никогда не хватало.

— Позавчера тетушка Танигути принесла. — Я откусила кусочек. Сестра тоже надкусила.

— Вкусно!

Сладко, вкусно — губы сами расплывались в улыбке.

— Чего это вдруг тетушка принесла пастилу? — спросила сестра, доев и облизывая пальцы.

— Она переезжает. На шахту Фудзисима в Акаикэмати. Позавчера пришла к матери прощаться и принесла пастилу.

— Понятно.

Она пришла, когда мать вернулась с работы и еще переодевалась. Мать попросила ее подождать, и тетушка ласково смотрела на нее, пока она снимала грязные рабочие шаровары и натягивала юбку. Потом серьезно сказала:

— Ну вот, пришла попрощаться с вами.

— Вы ведь завтра уезжаете? — спросила мать.

— Да, но за грузовиком придется идти с самого утра.

— Какая жалость, что вы уезжаете, мне будет очень грустно без вас, — проговорила мать упавшим голосом.

— Ничего, это совсем близко, вы сможете приходить ко мне в гости, — старалась подбодрить мать тетушка Танигути.

— Да нет, не смогу. А теперь, когда и отца нет, совсем тоска, не с кем поговорить.

— Да, жаль его… Рано умер. И сгорел-то от какого-то плеврита! Сколько раз его в шахте засыпало, и ничего.

— Да. Если уж помирать, так лучше в шахте, хоть семья деньги получит. А так, от болезни, — ни гроша не достанется. Да простит мне отец эти слова! Что поделаешь, с такой кровью деньги достаются…

— Верно. Но Хироси вроде парень самостоятельный.

— Да ему еще только восемнадцать.

— А мой муж говорит, что Хироси здорово работает. Если и дальше так пойдет, станет настоящим шахтером.

— Не терпится ему. Только отца схоронили, как он сбежал от плотника, у которого в учениках ходил, и пошел в шахту. Зря он это сделал. Зато теперь, чуть что не по нем, срывает зло на всех подряд, попадает и Сэцуко, и Хидэо. Плохо, когда в доме больной.

— Да, достается вам, — сказала тетушка и торжественно протянула сверток, который все время вертела в руках. — Вот, пастила, кушайте на здоровье.

— Что вы, зачем? — удивилась мать.

— Спасибо вам за все. Вы всегда были так добры ко мне. Простите за такой скромный подарок. Но у нас с деньгами сейчас туговато, вот и приходится перебираться на другую шахту. А ведь как не хочется!

— Что вы, что вы! Это я должна сделать вам подарок, да вот нечего. Мне так стыдно…

— Какой там подарок, — пробормотала тетушка и положила матери на колени пастилу.

Когда она ушла домой, мать отнесла пастилу на алтарь, под фотографию отца.

Кунио тут же вылез из-под одеяла и еле слышно попросил:

— Дай пастилки.

— Как не стыдно! Полакомимся все вместе, когда придет Хироси, — сказала строго мать, зажигая у алтаря ароматические палочки.

— Да-а, все достанется брату, а мне ничего не дадут, — обиженно протянул Кунио и пнул ногой футон.

— Когда это было, чтобы я тебе не давала? Тебе бы только поесть повкусней. Лучше поправляйся скорей и иди на работу, — рассердилась мать.

— После этого Кунио слезы лил ручьями, — рассказывала я сестре.

— Бедный. Зря мама его бранит, — сказала сестра осуждающе.

— В тот вечер, когда Хироси вернулся с работы, мать разделила пастилу. Одну штуку она разрезала на четыре части и раздала нам — троим братьям и мне. А другую обменяла на пачку лапши в лавке Маруития в нашем поселке.

— Выходит, Сэцуко, ты не съела свою долю, а принесла ее мне? — ласково посмотрела на меня сестра.

Пока мы разговаривали, малыш заснул.

— Да. Правда вкусно? — тоже улыбнулась я и встала.

Сестра привязала ребенка за спину и вдруг серьезно, по-взрослому, сказала:

— Надо беречь Кунио. Тебе пора домой. Сходи за лекарством.

Мне ужасно не хотелось домой. Побыть бы еще с сестрицей, поговорить с ней…

— Ступай, Сэцуко, — повторила сестра, придерживая над головой малыша зонтик.

— Хорошо, — покорно ответила я и надела ранец.

— Встретимся в следующую субботу?

— Встретимся, — кивнула я и не оглядываясь убежала из парка.

Стараясь не отставать от торопливо шагавшей матери, я порой не шла, а почти бежала. Был холодный воскресный день. 1950 год близился к концу. Выходя на улицу, мать надела рабочие шаровары, в которых перебирала уголь, и шерстяную накидку. А я натянула старые сестрины брюки, свитер, из которого давно выросла, шею замотала маминым платком. Шее-то было тепло, а вот свитер — коротковат, и в спину дуло.

— На обратном пути угощу тебя лапшой, — сказала мать, не оглядываясь и не сбавляя шага.

— Правда? — я даже вскрикнула от радости. Очень уж мне хотелось есть. Миска клецок с утра — вот и вся моя еда за весь день.

В тот год началась война в Корее, и на шахте Окадзаки дела шли хорошо, она работала даже по воскресеньям, но жили мы по-прежнему трудно. Кунио в конце концов пришлось лечь в больницу, и на лечение уходила куча денег. Сестрица вернулась домой — долг старьевщику Таминэ наконец был выплачен, — но в июне того же года снова пошла работать. Она поступила в зеленную лавку неподалеку от дома Таминэ. Туда-то мы как раз и направлялись с матерью.

— В столовой лапши поедим?

Я с радостным ожиданием подняла глаза на мать. Но она даже не улыбнулась и, съежившись от холода, быстро зашагала дальше. Хорошо, что я пошла с ней, подумала я.

Утром, когда мы проснулись, мать спросила:

— Хочешь повидать сестру? Если хочешь, пойдем со мной.

— Пойдем, — с готовностью отозвалась я.

Когда сестра жила в няньках у Таминэ, я виделась с ней каждую субботу, но теперь она обслуживала клиентов, и мы встречались редко — раза два в месяц, когда она получала выходной и приходила к нам.

Придя домой, сестра всегда говорила:

— Ох, как хорошо дома! У нас — лучше всех, — вытягивалась на татами и просила меня: — Сэцуко, накрой меня одеялом. Я чуть-чуть посплю, не буди меня.

Я приносила подушку и одеяло и заботливо укутывала ее. Сестра закрывала глаза и сразу же засыпала.

— Уже близко, — сказала мать, замедляя шаг, когда мы вышли на торговый ряд.

Я держалась за ее руку и разглядывала рыбную лавку, булочную, магазинчик гэта, прилепившиеся друг к другу на оживленной улице, заполненной людьми с корзинами. Рука матери, каждый день перебиравшая уголь, была большой и грубой, словно мужская. Я подумала, что она совсем как у покойного отца.

— Пришли. — Мать стиснула мою руку.

Зеленная лавка, в которой работала сестра, была рядом с парикмахерской, где над входом красовалась большая вывеска: «Перманент». Над лавкой тоже было написано: «Свежая зелень». Вдруг я увидела фигурку сестры, деловито сновавшей из угла в угол. Сестренка! У меня забилось сердце. Сестра заворачивала в газету редьку.

— Сестрица, Ко-тян! — закричала я, она подняла голову, и лицо ее расплылось в счастливой улыбке.

Сестра отпустила волосы, на ней был плотно облегавший фигуру черный свитер и черные брюки, на ногах — боты, двигалась она ловко и проворно — ей ни за что нельзя было дать ее пятнадцать лет, она выглядела совсем взрослой. Разговаривая с покупательницей, она приветливо смотрела на нее.