— Когда мне прислали из госпиталя телеграмму, что отец при смерти, я так растерялась, что перестала соображать.

Мать рассказывала, что в то время служила в гостинице и там же жила, постепенно выплачивая долги, и еще как-то ухитрялась посылать деньги отцу.

— Когда я представила себе, что возле отца соберутся все его родичи, мне стало страшно. Ведь они готовы растерзать меня, считая, что это я его убила. К тому же я не знала, на что буду существовать с сыном. Лишь сознание, что он есть, давало мне силы жить…

«И все же, — думает Оцуки, — мать должна была прийти».

— Я и не надеялась увидеть внука, — говорит мать уже совсем другим тоном. — А каким крепышом стал Кэн-тян, каким живым мальчиком… Теперь мне только жить да жить…

Мать отпивает глоток пива и начинает с увлечением рассказывать Кэйко о своем паломничестве по тридцати трем храмам богини Каннон. И хотя говорит, что путешествовать — это одно удовольствие, Оцуки понимает, что дело не в удовольствии, а в стремлении искупить вину.

Как-то летом, когда Оцуки перешел в старший класс начальной школы, мать взяла его с собой в Хиросиму на праздник поминовения усопших. В Парке мира, куда они ходили вечером, мать купила несколько бумажных фонариков и деревянных лодочек, в каждом фонарике зажгла по свече и пустила их плыть по реке, а сама вся как-то сжалась и молитвенно сложила руки. Другие люди делали то же самое, и вся река была в призрачном свете плывущих по ней фонариков. О чем же молилась тогда мать?

В это время послышался плач, и Кэйко побежала к детям.

— Поставь хороший памятник отцу, — вдруг задумчиво сказала мать. — Мне-то все равно, будет ли у меня на могиле памятник. А отцу поставь — это твой сыновний долг.

Оцуки считает, что памятник — это совсем необязательно. Чем-то большим должен он отплатить отцу и многим другим людям, благодаря которым он дожил до своих тридцати лет. Но Оцуки, поскольку он сейчас в добром расположении духа, говорит:

— Разумеется, сделаю все, что в моих силах.

— Тяжело тебе, наверно, жилось у дяди? Ведь целых три года. Сердишься на меня?

— Нет, нисколько.

Теперь Оцуки хорошо знает, что трудно относиться к чужому ребенку как к своему. Да и дяде с семьей нелегко приходилось.

Оцуки смотрит на мать и думает, что к старости люди становятся чересчур сентиментальными. Ему исполнилось тридцать. Значит, мать на тридцать лет стала старше. Пусть живет долго-долго!

Работы на службе прибавилось. В результате депрессии фирмы одна за другой терпят банкротство. Поэтому надо принимать срочные меры по обеспечению выдачи зарплаты и выходного пособия, наложению ареста на имущество фирмы, продаже имущества владельца фирмы.

— Если и дальше будет столько работы, — говорит Мацусита, — я попаду в сумасшедший дом.

— Я раньше вас туда попаду, — замечает одна из женщин.

Оцуки продолжает молча писать на машинке исковое заявление в суд.

— Послушайте-ка, Оцуки-сан, — обращается к нему Мацусита, — кажется, жара на вас сегодня не действует.

Оцуки пропускает его слова мимо ушей и говорит:

— Тряпки, которыми вытирают на атомной электростанции загрязненные радиоактивными веществами места, некуда девать, поэтому ими набивают железные бочки, а бочки хранят на складе.

— Нудный народ эти старики, — произносит Мацусита, усаживаясь за соседнюю пишущую машинку.

Они бы и человека, пострадавшего от облучения, засунули в железную бочку, если бы это было возможно. Но разве не были Хиросима и Нагасаки такими же железными бочками, в которых очутились сотни тысяч людей? Огромными железными бочками? И разве не распространяют те из людей, кто чудом уцелел, радиоактивное загрязнение способом, именуемым наследственностью?

Оцуки с силой нажимает на ключ пишущей машинки. Ему совсем немного остается допечатать. Звучит мелодия, призывающая служащих к обеду. Вдруг входит с мрачным видом Камия.

— Дело дрянь, — говорит он. — Они сошлись на пяти миллионах иен.

Какие ласковые у этого человека глаза, вспоминает Оцуки. Случилось то, чего он больше всего боялся. Неожиданно в голову приходит нелепая мысль: это из-за того, что он не успел допечатать иск.

— Электрокомпания готова на любые расходы, только бы прекратить дело. Ей это выгодно. А жаль. Ведь этот человек не единственный. Таких много… Для меня как юриста это настоящий удар.

Камия швыряет на стол портфель и садится. С задумчивым видом закуривает.

Оцуки смотрит на уже отпечатанное исковое заявление. Теперь оно никому не нужно. Иллюзия! Оказывается, за пять миллионов можно продать здоровье свое и дочери?! Продать жизнь?!

— Нужда делает человека слабым. — Камия говорит это уже более спокойным тоном. — Особенно когда он один. Поэтому и необходимо движение в защиту таких вот слабых. Ведь поначалу, этот рабочий очень серьезно подошел к делу… Так за него обидно! Да, беднякам не выбраться из нужды.

Оцуки считал себя опытным адвокатом и был уверен, что способен определить, польстится ли тот или иной клиент на деньги. Профессиональное чутье подсказывало Оцуки, что этот рабочий не польстится. Почему же он…

— Надо же человеку на что-то жить, — как бы размышляя вслух, говорит Камия. — Жить каждый день. Допустим, в будущем он получил бы денежную компенсацию, а пока… Вероятно, ему отказали в пособии по нетрудоспособности, сочли симулянтом.

«Камия прав. Этот человек не мог поступить иначе. И прежде чем согласиться на это, наверняка мучился, особенно из-за дочери, ради нее-то он и хотел подавать в суд. Но он ни в ком не нашел поддержки. Быть может, и мать заслуживает прощения за то, что не пришла к умирающему отцу», — думает Оцуки, наливая себе чай.

— Оцуки-сан, вас к телефону.

Оцуки берет трубку. Звонят из типографии. К вечеру «Сборник воспоминаний» будет готов, спрашивают, куда его доставить. Оцуки просит привезти сборник в юридическую контору. Хочется поскорее взять его в руки.

Там можно прочесть о различных случаях смерти и, как сказал Савамура, узнать цену жизни. Быть может, прочтя этот сборник, люди начнут помогать друг другу, будут бороться со всем, что давит на человека. Оцуки вдруг со всей остротой ощутил, как важно дорожить самыми незначительными на первый взгляд вещами. Быть может, в «Сборнике» есть те самые слова, которые смерть помешала произнести его отцу и всем тем, чьи останки находятся на южных островах, тем, кто умер навязанной им смертью? Пусть же они возродятся и скажут свое слово, пусть все узнают, как они погибали.

Бывает, что преждевременная смерть наступает от болезни, появившейся в результате атомной бомбежки, и тут ничем не поможешь. Но разве не боролась Юриэ до последней минуты за жизнь? Думать о смерти — значило бы лишить всякого смысла смерть отца и смерть японских солдат, павших на южных островах. Жизнь имеет предел, но жить надо так, будто жизнь беспредельна, никогда не теряя ни бодрости, ни оптимизма. К этому призывают из мира безмолвия отец, павшие на южных островах солдаты, другие, подобные им…

Усталости как не бывало. Оцуки ощущает прилив бодрости, садится за машинку и заканчивает писать исковое заявление в суд.

В коридоре здания суда послышался топот ног, засверкали вспышки фотокамер и в сопровождении охранников появился Джордж Доусон.

Такэси весь напрягся и невольно положил руку на плечо сидящему рядом деду Киёсигэ. Старик тоже насторожился и не отрываясь глядел на вход в зал суда, ожидая появления Доусона.

Когда в дверях показался Доусон, Такэси привстал с жесткой деревянной скамьи в первом ряду. На тщедушной фигуре болталась форма цвета хаки. Волосы всклокочены, вид измученный. Его лицо с ввалившимися глазами казалось удивительно детским и совсем не походило на лицо взрослого мужчины. «Неужели это он, человек с лицом ребенка, убил Сатико?»