Несомненно, сестру убил Доусон, но все ее несчастья начались с того типа с усиками — американца, который бросил ее с ребенком. А американские военные власти безжалостно вышвырнули ее на улицу…

В конце концов он пришел к мысли, что само пребывание американцев на Окинаве привело Сатико к гибели. Такэси вспомнил слова Масако. Когда к Такэси явились журналисты, он заявил, что желал бы для Доусона смертного приговора. А она сказала: «Смерть Сатико — это трагедия, порожденная существованием на Окинаве военных баз. Я считаю, чтобы подобные трагедии не повторялись, американская армия должна убраться с Окинавы».

Машина въехала в центр города, и они были уже недалеко от дома Такэси, как вдруг, когда они остановились у светофора на перекрестке перед подъемом на холм, молчавшая до сих пор Масако вдруг вскрикнула. Такэси подумал, что она вспомнила, что забыла что-нибудь, обернулся и заглянул ей в лицо. Но та, прижавшись лбом к ветровому стеклу, неотрывно смотрела вперед.

— Посмотри. Это символ сегодняшней Окинавы.

Казалось, сделав для себя важное открытие, она, разговаривает сама с собой.

Такэси проследил за ее взглядом и увидел: два флага. На холме, засеянном травой и окруженном металлической сеткой, стояло два белых флагштока. На них под порывами сильного ветра развевались два флага: звездно-полосатый и белый с красным солнцем посередине.

Там находился Главный штаб американских войск на Окинаве, а до «возвращения» острова здесь размещалась одна из главных американских баз. Прежде здесь был только звездно-полосатый флаг, но теперь рядом с ним появился и японский. Он висит здесь с момента «возвращения» Окинавы, но Такэси показалось, что сегодня он увидел его впервые. На фоне серого неба красный круг на белом полотнище флага казался большим и ярким.

И тут сердце у него дрогнуло. Перед ним отчетливо всплыло иссиня-бледное лицо сестры, каким он увидел его в покойницкой. Нестерпимый гнев вновь завладел им.

Зажегся зеленый свет, и Такэси резко нажал на газ. Он вложил в это движение весь кипевший в нем гнев. Мотор заревел, и машина взлетела на вершину холма.

В то лето — это было через три года после войны, и я тогда училась в третьем классе — по субботам, если только не моросил дождь, я никогда не шла домой сразу после школы. Я бежала не к шахте Окадзаки на окраине нашего городка Итода, а спешила в другую сторону — в парк, что был неподалеку от школы. Там стояли качели, горки, турники, но веревки на качелях были оборваны, сиденья сломаны, горки — в сплошных дырках. И все же ребятишки всегда приходили туда играть. У входа в парк росло огромное дерево, покрытое густой листвой; на ветвях, точно провожая уходящее лето, все еще пышно цвели красные цветы.

В школе началось второе полугодие, и в первую же субботу я, как всегда, выйдя из школьных ворот, побежала в парк. Миновала лавку переписчика, у фотоателье повернула за угол, еще немного — и уже показалось то самое дерево, что росло у входа в парк. Всякий раз с этого места я бежала не чуя под собой ног. Пришла ли сестренка? Или нет? Я мчалась к дереву, ясно представляя себе, как сестра ждет меня, с трудом удерживая на спине тяжелого младенца.

— Гулять с ним — это еще полбеды, а вот пеленки стирать — совсем замучилась, — пожаловалась сестра в прошлую субботу, недовольно надув губы. Но тут же рассмеялась и повернулась ко мне спиной: — Сними-ка его, давай поиграем.

— Давай, — сказала я и крепко обхватила сонного ребенка.

— Смотри хорошенько держи, не урони, — наказала сестра, развязывая матерчатые помочи, на которых висел мальчонка.

— Ладно-ладно, — кивнула я, поддерживая толстого карапуза. Он был очень тяжелым.

Сестра повернулась ко мне, привычным жестом взяла ребенка на руки, усадила его на траву и раскрыла зонтик от солнца. И мы пошли кувыркаться на турнике.

Придет ли она сегодня? Ранец больно стучал по спине, но я, не замечая этого, бежала вперед. Я ждала сестру каждую субботу, но иногда она не приходила. Бывало, что молодая хозяйка, у которой сестра жила в няньках, не успевала накормить ребенка, а то и старуха отправляла ее за массажисткой или давала какую-нибудь работу…

Если сестры не оказывалось на месте, я, подождав немного, брела домой. Дома были дела, и я не могла гулять сколько мне вздумается. Вернувшись, я должна была идти к шахте собирать уголь или в больницу за лекарством для брата, готовить обед.

Мать работала на шахте Окадзаки — перебирала уголь, а по ночам подрабатывала шитьем, и готовить ей было некогда. Вот мне и приходилось после школы идти в лавочку за продуктами, варить обед и носить воду. Раньше все это делала сестра, учившаяся в седьмом классе. Но три месяца назад ей пришлось оставить школу, наняться нянькой в семью старьевщика Таминэ, и вся работа по дому теперь легла на мои плечи. Когда я прибежала в парк, сестра была уже там. Она висела на турнике, а за спиной у нее болтался ребенок. Голова у него запрокинулась назад, он истошно кричал. Раскрытый белый зонтик от солнца валялся под ногами.

— Сестренка! — радостно закричала я и побежала к ней.

Она увидела меня, соскочила с турника и заулыбалась.

— Давно ждешь?

— Только что пришла, — сказала она. — Да ты вся потная. — И промокнула мне лоб помочами.

— Давай снимем его, — показала я на младенца.

— Кричит и кричит, противный! — Сестра шлепнула его и повернулась ко мне спиной.

Я прижала к себе плачущего мальчугана.

Как только сестра освободилась от ноши, она выпрямилась и помчалась к турнику. Грациозно изогнув тоненькое тело, она повисла вниз головой. В школе упражнения на турнике давались ей лучше всего, да и бегала она быстро. На соревнованиях всегда участвовала в эстафете. Сестра ужасно гордилась тем, что сторожу на угольном складе так и не удалось догнать ее, когда она воровала уголь. Она несколько раз подтянулась, потом стала кувыркаться назад.

Все еще прижимая к себе малыша, который вопил, дергая руками и ногами, я сказала:

— Сестрица, он все плачет.

— Ничего. Пусть поплачет. Здесь можно — хозяйка не слышит, — отозвалась сестра, продолжая крутиться на турнике. Я даже немного удивилась.

Дом старьевщика, где жила сестра, находился за целый квартал от парка. Однажды я ходила туда вместе с матерью; в тесной лавчонке были навалены кучей старые патефоны, радиоприемники, шерстяные одеяла, оставшиеся от американцев, швейные машинки, сундуки. На шкафу лежали изношенные армейские ботинки, которые вряд ли можно было продать.

Хозяин лишь для виду приторговывал старьем, на самом же деле ссужал деньги под проценты. И здорово на этом наживался. На шахте Окадзаки многие брали у него. И нам пришлось, когда в начале года от плеврита умирал отец и понадобились деньги сначала на больницу, потом на похороны. Мы еще не успели вернуть ссуду, как домой возвратился шестнадцатилетний братец Кунио, тоже подхвативший плеврит на чугунолитейном заводе в Ногате. Чтобы выпутаться из долгов, мать за проценты отдала сестру в семью старьевщика Таминэ, в няньки. Таминэ она очень приглянулась, и он сказал, что согласен взять ее в дом нянчить внука.

— Замучил меня, — в сердцах сказала я и протянула ребенка сестре, все еще висевшей на турнике.

— Положи его на траву, — раздосадованно ответила та, и не думая слезать с турника; зацепившись ногами за перекладину, отпустила руки и повисла вниз головой.

— Видала? — воскликнула она и, глядя на меня снизу вверх, рассмеялась.

Я положила на землю орущего младенца и зонтиком заслонила его от солнца. Он кричал все громче и громче. Я сбросила ранец и, промокнув платьем потную спину, позвала сестру.

— Еще немножко! Еще разок перекувырнусь — и все! — Вцепившись в перекладину, она взметнула вверх ноги, перевернулась и спрыгнула на землю.

— Ты вся мокрая, — сказала я, посмотрев на сестру.

Подолом она отерла пот с лица.