Сингаки посмотрел из окна на зеленеющую травку.

— Если вы говорите правду, — он вновь повернулся к А дани и и усмехнулся, — тогда вас не уволили бы. — И Сингаки вновь принялся за работу.

Адания жалобно заглянул ему в лицо:

— Господин Сингаки! Неужели нельзя ничего сделать? Ведь у меня пятеро детей. Как же мне жить без работы? Мне надо протянуть хотя бы годика два, пока старший мой не кончит школу. Учится он у меня хорошо, учитель сказал, сдаст отлично. У меня это единственная радость, счастье, что не зря я работал не покладая рук. А если окажется, что это ошибка? Смогут меня восстановить на работе? Или мне обратиться в суд… Ведь должен я что-то делать!

— Суд? — Сингаки даже удивился. — Вы не можете туда обратиться! — Он внимательно заглянул в маленькие простодушные глаза Адании, будто раздумывая, верить ему или нет. Потом пояснил: — Наверное, для таких, как вы, существуют способы выяснить правду. Прежде всего можно обратиться к высшему командованию. Если это окажется бесполезным, можно подать заявление в Военную апелляционную комиссию. Вы ведь больше 12 лет работаете в армии и должны об этом знать. Это — последняя инстанция. Другого пути для вас нет. Но боюсь, что и это бесполезно! Вас же обвиняют в симпатиях к левой партии, а значит, с вами и разговаривать не станут.

Адания потерянно молчал, мигая маленькими глазками. Неожиданно служащий, сидевший рядом с Сингаки, проговорил:

— Чем жаловаться в Апелляционную комиссию, лучше переубедить своего начальника. Лейтенант Мэйсн, кажется? Может, кто-то из ваших сослуживцев поддержит вас? Подтвердит, что вы не имеете связей с левыми? Ведь если выступят все разом, может быть, и поверят! А если пойти на конфликт, вряд ли вы чего-то добьетесь.

Пробормотав себе под нос, что все равно другого выхода нет, Адания откланялся и ушел.

Через несколько дней Адания вернулся домой поздно, едва волоча от усталости ноги. Он сел у входа, не заходя в дом. Жена Цунэ и старший сын Эйкити еще не спали.

— Иди домой! — позвала Аданию жена. По лицу мужа она сразу же поняла, что дела плохи. Эйкити, поставив лампу в изголовье, читал книгу. Он приподнялся, взглянул на отца, но тут же, не сказав ни слова, снова лег.

— Ужинать будешь?

Цунэ ушла на кухню и начала разогревать ужин.

Адания встал и через детскую, где спали малыши, прошел в гостиную. Он сел к низенькому столику, скрестив ноги, и спросил:

— У нас, кажется, оставалось сакэ?

Цунэ принесла из кухни бутыль, наполненную на одну треть авамори,[12] и плеснула в стакан. Адания выпил залпом, закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Если уж не повезет — так не повезет, — устало сказал он. — Даже те, кто со мной за руку здоровался, теперь в сторону смотрят, глаза отводят, точно сговорились. После работы хотел поговорить с одним, другим, но куда там…

— Что, и Хига тоже?

— Нет, только на него и можно положиться. Но что он может один? Он говорил со всеми, с кем только мог, но никто не решается обратиться к Мэйсну. Я вечером просил об этом Дзёму и Ясудзато, но и они, похоже, струсили. Боятся, что и их накажут. Знаешь, я подумал и понял, что, будь я на их месте, наверное, тоже заколебался бы. Они же не знают, за что меня выгнали! А вдруг их тоже уволят?

Адания взял бутылку и подлил в стакан.

— Я только что был у Оминэ. Ждал его, а он все не возвращался. И вот вернулся около 10 вечера навеселе. Даже в дом меня не пригласил. Видно было, что ему неприятно видеть меня. Разговаривали прямо на пороге. Но так ни до чего и не договорились.

— Выходит, он тоже верит этому вранью?

— Не знаю. Он не проронил об этом ни слова. Я спросил его, а он промолчал. Он сказал только, что мой вопрос нужно решать с руководством, а он сам ничем мне помочь не может. И попросил больше не приходить к нему.

Цунэ вздохнула и погасила огонь в печке.

— Хватит пить! Поешь лучше! — сказала она, возвращаясь из кухни. — А то выпьешь все сакэ, а больше мы купить не сможем!

Адания не спорил. Он взял в руки бутыль и посмотрел на прозрачную жидкость, плескавшуюся на дне. Последние несколько лет у него вошло в привычку выпивать каждый вечер по рюмочке. Жизнь казалась веселее, исчезала усталость. Среди рабочих, обслуживающих армию, Адания получал больше всех — вдвое больше средней зарплаты. Цунэ не работала, разводила кур. Так что жили они не бедно. Но после того, что случилось, сакэ каждый вечер не выпьешь… Пристрастившись, Адания никак не мог бросить пить. Он быстро хмелел, и глаза его наливались кровью. Смакуя сакэ маленькими глотками, он просиживал над рюмкой все вечера.

Цунэ сидела рядом и штопала детскую одежду. Уже пробило двенадцать, но Эйкити все еще читал книгу. Сегодняшняя рюмка сакэ показалась Адании особенно горькой — не такой, как всегда. Из комнаты слышалось ровное дыхание детей, изредка прерываемое посапыванием.

— В чем же все-таки дело? — не унималась жена. — Если причина лишь в том, что ты голосовал за Народную партию, значит, кто-то оклеветал тебя. Ты не знаешь, кто мог это сделать? Кто тебя не любит?

— Если бы я только знал… — вздохнул Адания.

— Ведь ты на предвыборный митинг не ходил. Не может у них быть компрометирующих фотографий. Значит, кто-то тебя оклеветал. Никому нельзя верить!

— Да, чужая душа — потемки, — поддакнул Адания. — Но я просто не могу представить, кто бы мог это сделать. И Хига считает, что среди наших таких нет.

Адания снова подлил себе сакэ.

— Хига вот что мне сказал: «Тебя уволили вовсе не из-за политики. Причина в том, что тебе слишком много платят». Уволив меня, они возьмут на мое место трех новичков — за те же деньги.

Цунэ сложила руки на коленях и посмотрела на мужа:

— И ты веришь этой чепухе? Ведь ты честно заслужил такую зарплату. Начал работать, когда кончилась война, — трудился и в дождь, и в тайфун, не пропустил ни одного денька. И за все это стал получать 70 долларов. Разве это даром? Если бы ты ушел, не выдержав трудностей… Но ты ведь все вытерпел! И вот сейчас тебя вышвыривают только за то, что им приходится много платить тебе! Как несправедливо! Даже для американцев это слишком… — Голос Цунэ задрожал.

Эйкити, приподнявшись на постели, крикнул:

— Это похоже на правду. Они на это способны. Отец, хватит тебе гнуть спину на американцев! Я не хочу учиться на деньги, которые они швыряют тебе как подачку! Буду работать и учиться в вечерней школе!

— Балбес! Выбрось из головы эти мысли! — Адания нахмурился. — Лучше учись! Пока ты не сдашь экзаменов, я как-нибудь продержусь. Смотри, если провалишься!

— И в вечерней школе можно учиться!

— Эйкити! — рявкнул отец. — Ты даже и думать не смей, что провалишься. Да и преподаватели говорят, что тебе нечего бояться. Я только этим и живу. Если выдержишь, будешь и дальше учиться за счет государства. А потом сможешь поступить в любой университет — хочешь в Токийский, хочешь в Васэда. Только два года! Два года продержись. Никаких тебе вечерних школ. Даже если я буду безработным, у нас найдутся деньги для твоей учебы. Только учись!

— Значит, тебе еще не окончательно отказали? — спросила Цунэ. — Послушай! А что, если нам обратиться к господину Гиме? Конечно, я давненько не виделась с ним. Но в детстве мы жили рядом и частенько бегали друг к другу в гости. Если я расскажу ему о нашей беде и попрошу помочь, он похлопочет за тебя, все же ведь родственник!

— Да, да. — Адания охотно ухватился за спасительную мысль. — Гима. Если он только захочет, он может спасти нас.

— Нет, не может! — возразил Эйкити. — Если уж Оминэ сказал, что бессилен, что может сделать новоиспеченный депутат, да к тому же от Демократической партии? Лучше уж сразу в Народную партию!

— Эйкити! Не болтай глупостей! — оборвала его мать. — Если мы это сделаем, все выйдет именно так, как хотят американцы, — и отца, и Гиму, который просил за него, будут считать обманщиками.