Даже не беря Русь в расчёт как возможного союзника или противника, нельзя было оставлять русский улус за спиной без пригляда. Да ещё во главе с таким князем, как Тверской. Да Веще во время собственного междоусобья. И вообще, ни в коем случае нельзя было допускать усиления Руси, хоть в мир, хоть в свару, хоть в зной, хоть в дождь.

Так вот на то, чтобы - не дай того Аллах! - не усилилась православная, и позван был в Сарай Михаил.

Три долгих мучительных года провёл Тверской в Орде. Дни тянулись безысходной тоской татарского волока.

А из Руси приходили вести одна сквернее другой, и ничего невозможно было поправить, ничего нельзя было изменить. Издали все виделось яснее, определённей и безнадёжней. Русь шла своим путём туда, куда ей, знать, и была дорога. Впрочем, слепа была. Слепцы-то не выбирают поводырей. И в беспроглядные сарайские ночи, когда злой степной ветер дико дул в толстые татарские щёки, скорбью щемило сердце и молча рыдала душа:

«Непоправимо! Непоправимо!..»

И спрашивал Михаил безответно:

«Господи, Твоя Власть! Так пошто попущаешь власть на Руси бесчестным? Ведь не любят они Руси! - но не поддавался отчаянию: - На тебя уповаю, Господи! Ибо владыка ты над народами!»

И молил освободить из татарского плена.

Наконец был отпущен. Да с такой царской лаской, что тошно стало: вот уж истинно - злее зла честь татарская.

За три года не часто пришлось видеться великому князю с ханом. Тот был недостижим, как недостижимо ночью дневное светило, хотя ведь и до луны не дотянешься. Но, наблюдая за тем, что происходило в Орде, замечая тревожные, грозные перемены, изредка беседуя с самим Узбеком, Михаил Ярославич с ужасом понимал, кто явился на смену Тохте. Страшно было за Русь перед новой Узбековой Ордой, сплочённой не только его непреклонной волей, но и единой верой.

Тверскому было ясно, что молодой хан не ограничится переменами в Орде, такие-то на полпути не задумываются! Вон как лихо Кипчакскую степь склонил перед своим Алкораном, а разве хотели того кипчаки? Но знает Узбек закон: чья власть - того и вера! Русских-то не омагумеданит, поди, ан будет искать иные возможности. Рано ли, поздно ли, а непременно потянет руки к Руси, и тонкие его руки, может быть, станут ещё и покрепче, чем руки прежних ордынских владетелей!

Причём не то время ему, чтобы огнём смирять Русь, и он это знает, а потому незаметно, лаской попытается накинуть на шею удавку, а уж коли накинет, так стянет! В том и опасность для простодушной Руси. Лукав больно хан - такому-то себя и погладить нельзя давать, как девки говорят на Твери.

Однако при всём лукавстве, магумеданском двуличии и изощрённости хитрого ума слаб был хан против великого князя. Как сквозь фряжское стекло, глядел в его помыслы Михаил Ярославич. Где не умом прозревал, там сердцем видел. И от того предвидения горько ему было. Да и вот досада: от того, что предугадывал, проку-то чуть! Потому что не стреножен был Михаил - обречён.

Пока Михаил находился в Орде, многие склоняли Узбека к тому, чтобы сместить вольного русского князя. Мол главный он враг для татар среди русских.

Бессменный беклеребек эмир Кутлук-Тимур, который, разумеется, был снова в почёте, так и вовсе предлагал избавиться от него.

- Ты ещё недостаточно хорошо знаешь русских, великий хан, - убеждал Узбека Кутлук-Тимур. - У них не должно быть достойных князей!

- Почему?

- Потому что они рабы, а у рабов не должно быть достойных князей!

Но хан на все имел свой ханский взгляд. Сам царь, он понимал, что царей, безгрешных перед своим народом, не убивают просто так, - есть вероятность, что после смерти они окажутся пострашней для врагов, чем были при жизни. Но есть ли цари, безгрешные перед своими народами? Если и есть, так это он: Гийас-ад-дин Мохаммад Узбек. А более-то никто и не нужен.

Вот, говорят, на Руси в большой славе Тверской. И чист, говорят, и светел. Что ж, пожалуй, что светел… Так ведь светлое легче мажется. А на белом-то кровь всегда чёрная. Вот что и надобно воплотить для начала… Ну а после можно подумать и о том, как избавиться… Да вот беда: хан не убивает безвинно. Он лишь наказывает. Значит, будет надобен суд, и об том ещё надо будет подумать… И вот что: убить его должен русский… Как его?.. Этот?.. Юрий?..

- …Прошу суда у тебя, великий хан, на Юрия!

Слова Михаила внезапны, однако Узбек не перестаёт улыбаться:

- Я дам тебе суд. После, после… А пока ступай на Русь. Накажи тех неверных… новгородцев.

- Юрий их сманил на измену!

- Я вызвал того Юрия! - ласково улыбается хан. - Я выслушаю его. И накажу. Если сочту виноватым.

- А меня отпускаешь? - Тверской не столько удивлённо, сколько испытующе смотрит на хана.

Три года он просил у Узбека суда с племянником - не многого и просил. И вот, когда просьба его вроде бы удовлетворена и Юрий уж вызван, сам Михаил должен покинуть Сарай. А ; не он ли все эти три года так рвался вернуться в Тверь, и может ли он позволить себе задержаться, когда все улажено и даже новый ярлык с алой ханской тамгой давно лежит на дне походной укладки? «Вон что!..»

- Ступай на Новгород! Я дам тебе войско!

И это новое! Не враз и сообразишь, как ответить, хоть и прозрачен хан, как стекло. Ишь, улыбается, знать, доволен собой!

- Не беспокойся, князь, я дам тебе хорошее войско!

- Не в том моё беспокойство, великий хан. Мне твоё войско без надобы. - Знает Тверской: хитростью ничего не добьёшься с Узбеком, потому и говорит откровенно. Хотя и понимает, что и откровенность его в глазах татарина немногого стоит.

- Ты отказываешь мне в дружбе? - Хан улыбается уже иначе. Как-то рассеянно и огорчённо, будто сдерживает обиду.

- Я просил у тебя, великий хан, суда с племянником, а не войско на Новгород. Новгородцы мне нанесли обиду, так я с ними и уладиться должен. То будет честно. А иначе бесчестно, - упрямо возражает великий князь.

- Или ты не слуга мне? - Сросшиеся на переносье брови взлетают ломаными вороньими крыльями вверх, сползает с Лица улыбка.

«Так чего и ваньку было ломать?» - невольно усмехается Михаил Ярославич и опускает глаза.

Нет ему выбора. И нужно спешить на Русь. Коли слепа она, так надо хоть попытаться отвести от её обрыва, на который уже взвели московские поводыри.

«Эх, татарка их бабушка!..»

А Узбек, едва отпустив Тверского, досадует на собственное легкомыслие: да правильно ли он поступил, отпустив? В самом деле - больно уж неуключен Михаил, сам по себе над Русью встать хочет! А ну в иной раз, как надобен станет, и вовсе не явится?

- Слышал, обилен родом великий князь?

- Четыре сына у него, - кивает Кутлук-Тимур.

- Видеть хочу его сыновей!

- Мудрость твоя велика, ильхан, а мы крепки твоей мудростью!

И вслед Тверскому летит грозное повеление: залогом покорства и верности хану немедля отправить в Орду сыновей. Авось, когда сыновья-то будут в Сарае, и отец на Твери попокладистей станет.

Неспокойно татарину, когда пуст аркан.

Так вот, лишь только Михаил с Тайтамеровым войском, навязанным ему ханом, отбыл из Сарая-Берке, тут же в нём объявился Юрий. Ни день в день, конечно, но подозрительно скоро. Один - в Тверь, другой - в дверь. Впрочем, чему ж здесь удивляться, поди, все заранее рассчитали. Даже предусмотрели, наверное, как бы им в дороге не встретиться прежде нужного времени, дабы Узбеков загад не нарушился. Но не встретились, будто в самом деле, пока Михаил мимо ехал, Юрий где-то в сторонке пережидал. Не иначе так, а то как бы разошлись, чай, дорог-то тогда не много было. В Орду дорога, да из Орды.

Юрий шёл в Сарай без тревоги, напротив, даже с надеждой, потому как все эти годы, в сущности, творил то, чего от него хотели татары. Причём творил-то с лёгкостью, если не сказать с вдохновением, поскольку все, что было нужно татарам, как нельзя лучше совпадало и с его устремлениями. И ему и татарам важно было не дать окрепнуть власти Тверского княжьего дома, то есть на корню подорвать именно законную власть. И во многом Юрий Данилович преуспел. Причём опять же не по таланту, а лишь потому, что разрушать всегда легче, чем строить.