- Сказал - так и будет!

- Молчи!

- Не умолкну! Не на то я к великому хану пришёл!

- Христом прошу тебя, Юрий, - отступись!

- Да кто ты!..

- Я - дядя твой, а ты мне сыновей!

- Да пошёл ты!.. - и далее все на куманском, на потеху татарам.

Михаил Ярославич и сам был в гневе горяч. Кабы случился такой непотребный, похабный спор на Руси, так, поди, не доспорил бы Юрий. Здесь бы и кончилась его жизнь. Не мечом достал, так руками, как курёнку, свернул бы шею ему Тверской! Но суда он просил у хана, а не права на беззаконие.

- Молчи, щенок! Коли далеко до достоинства, так хоть срама беги! - Михаил изумлённо покачал головой. - Пошто ты такой-то, Юрий - не князь? Или вовсе душа твоя мёртвая?

- Ты душу мою не тронь!

- Да ить нет у тебя души-то, как погляжу. А коли и есть, так вся чёрная… - Михаил Ярославич безнадёжно махнул рукой и, не в силах боле терпеть позорища, воскликнул:

Великий хан правосудный! Избавь от глума! Сам видишь, терплю от племянника! Нет в нём ни ума, ни достоинства! Без чести и без права пришёл он к тебе, несёт хулу на меня и на отчизну… - в гневном запале чуть было не произнёс Михаил: «хуже татарина!», но умолк, а после, твёрдо взглянув в глаза хану, добавил решительно и страстно: - Не суда, великий хан, прошу у тебя! Не след мне судиться с выблядком, ибо только выблядки не чтут мать свою. Ведь Русь - нам Мать, а не мачеха! А потому, великий хан, - поля прошу с сыновцом! Пусть Бог наш кровью рассудит, кто прав!

Тохта, будто очнувшись, с явным любопытством поглядел на Тверского. Усмехнулся:

- Мы говорим: Бог - на Небе, хан - на земле. Или ты не веришь, что моей воли хватит, чтобы вас рассудить и привести к согласию?

- Не будет меж нами согласия! - не сдержавшись, яростно выкрикнул Юрий.

Хан удивлённо взглянул на московского князя. Так смотрят на досадное насекомое.

- Кто нам непокорен, тот нам не слуга, - кратко, как бы между прочим равнодушно заметил хан.

И Юрий, ещё миг назад предвкушавший победу, с ужасом понял, что проиграл.

«Как? Да чего же нужно ему ещё? Разве он не татарин?» - и не злость проигравшего ощутил Юрий, не ненависть, а унизительный трепет холопа пред непостижимой волей хозяина.

Но суд ещё продолжался.

- Так веришь мне?., - вновь Тохта обратился к Тверскому.

В том кратком вопросе было куда более смысла. И Михаил Ярославич понял, о чём его спрашивает Тохта: верит ли он, русский князь, в добрую татарскую волю? Что здесь было ответить, если покуда вся совместная жизнь татар и русских зижделась лишь на крови? Как туго стянутая девичья коса та жизнь переплелась болью, унижением, нескончаемыми обидами…

- Как мне тебе не верить, великий хан? - вопросом ответил Тверской. - Тебя зовут Правосудным ! Я верю в твоё правосудие! Как ты решишь, так и будет… - склонился Михаил Ярославич.

И понял Тохта: не верит!

- Что ж, если тебе дам ярлык, по-прежнему ли будешь мне усердным слугой? - помолчав, спросил хан.

- Я твой данник, царь! И дань хочу исправно платить. Однако же и отчизне не в ущерб, - вновь не унизив достоинства, твёрдо сказал Тверской.

- Ханаат силён улусами, - согласно кивнул Тохта.

- Так вижу, чего он хочет, - продолжил князь, с презрением кивнув в сторону Юрия. - Ответь, хан, разве бьют твои пастухи жерёбых кобыл? Разве коров пасут для их шкуры, а не ради молока? А он власть чем выкупить хочет - новым бременем? Так падёт Русь, как конь заморённый! А разве оттого лучше станет Орде?

- Ну а каков же твой харадж, князь?

- Оставь ныне пятину?

- Вдвое даю, вдвое! - вперебив выкрикнул Юрий.

- Не тебя спросил, - недовольно поморщился хан и умолк. Надолго умолк. И никто уже не решался возвысить голос.

Кто знает, о чём думал правосудный хан Гюис-ад-дин Тохта?

Напряжённо ждали решения и русские и татары. И для них то решение, кроме прямой корысти, многое значило. Если хан возвысит Тверского - значит, вновь на коне Сульджидей и можно, как прежде, спокойно молиться древнему Богу. Если возвысит Юрия, значит, ещё на шаг по небесной лестнице поднимутся над Сараем и над всем Дешт-и-Кипчаком магумедане.

- Вечно Синее Небо повелело мне править народами. Властью, данной мне Небом, повелеваю встать над русским улусом, над людьми его и над всеми князьями… Михаилу Ярославичу, - наконец произнёс Тохта, помолчал и добавил: - А выход дашь не менее, чем тот обещал, - пальцем указал он на Юрия. - Пусть хранит тебя твой Иса…

- Но!..

- Разве в твоей земле говорят князю: но? - удивился Тохта.

В тот же день, напакостив по мере сил и возможностей и только теперь по-настоящему устрашась Михайлова гнева, Юрий бежал из Сарая.

О, как выла его душа! О, как выла! Так, поди, и сотня волков не взвоет! Однако же правила тем воем не обида, но теперь уж вовсе непримиримая, неукротимая ярость!

«Не жить, не жить ему рядом!» - выла душа.

И отныне лишь в том одном был свет непроглядной Юрьевой ночи.

А на Руси, оставленной в сомнении и безначалии, пока князья её тягались в Орде за власть, без них, но их именем уже творилось всякое беззаконие.

Орех, и тот надвое колется, а тут Русь!

Хоть смирна и покорна она до времени, вроде лежит себе неподвижной колодой, как в тяжком похмельном сне, ан зыбок да неверен тот сон - крикни ей, позови за собой, враз очухается и, не разобрав спросонок, куда зовут, побежит без пути по ухабам да кочкам, самою себя разнося в кровавые лоскуты. Ну а тех горлодёров-будильников, что мерзкими криками будоражат, зовут «в даль светлую», подманивают невыполнимыми, лживыми обещаниями, коли Бесу понадобится, всегда столь отыщется, сколь и надобно, чтоб смутить Русь доверчивую.

Да ведь что ещё поразительно: чем невыполнимее обещания, тем охотнее мы на них откликаемся. Вот уж истинно, не живём, а спим и во сне из века в век один и тот же сон видим: кабы проснуться да враз зажить счастливо. Тут кой горлопан и грянет над ухом:

«Айда, за мной!..»

И понеслась душа в рай!

А после, как опамятуемся, так онемеем от ужаса - чего натворили! И каемся: истинно, Бес попутал! Да вот только кровь - не грязь, с рук не смывается.

За то, поди, и наказаны…

Иван, пытаясь упрочить в умах Юрьево имя, а следовательно, и значение Москвы, по всей Руси разослал людишек сеять смуту и рознь. В большие же города, в те, где верно рассчитывал найти союзников, отправил посольства. Для пущей важности во главе их поставил братьев - Бориса и Афанасия. Борис пошёл с боярами в Кострому, Афанасий - в Нижний. В Великий Новгород должен был пойти Александр, но тот заупрямился - в Новгород побежал старый, но скорый на ногу, преданный Фёдор Бяконт.

И в Нижнем, и в Костроме москвичей встретили в ножи, д тех из своих горожан, кого заподозрили в сочувствии к Юрию, начали бессудно бить и зорить. Подозрение в сочувствии - понятие широкое, а потому кровь отворяли щедро. В Нижнем повесили тех бояр и купцов, что надысь помогали Юрию. Правда, вместе с ними и многих иных без вины прихватили.

Словом, по кратким, хотя и вполне определённым словам летописца о происшествиях того времени: «Бысть замятия на всей Суздальской земле, во всех градех…»

Бесчинствовали по пословице: бей своих, чужие бояться будут. В самом деле, есть ли ещё у какого иного народа такая пословица несуразная?

Впрочем, хитромудрый Фёдор Бяконт вернулся из Великого Новгорода жив-здоров и вовсе не опечаленный. На чём поладил он с вятшими новгородцами, неизвестно, однако, судя по тому, как долго с глазу на глаз отчитывался он о своём посольстве перед Иваном Даниловичем, было ему что рассказать.

Но самое непредвиденное, да по сути и гнусное, случилось под стенами Переяславля. А виной тому стал Акинф Великий, быть ему пусту!