Да ведь ежели правду сказать, так татары-то были врагами Чингиза, с них он и начал покорение мира, их первыми привёл себе в рабство. А после монголы стали звать татарами всех, кого покорили. Их, не щадя, наперёд себя гнали в приступы, беря города… Оттого и пошёл по земле трепет пред грозным именем лихого народа: «Вон татаре идут!..»

Однако давно то было, ныне всяк в Сарае татарин, все балакают на одном куманском наречии, что досталось от половцев. На монгольском же языке лишь ламы да высшие огланы беседуют.

Ну и русских, кстати сказать, в Сарае изрядно! И наезжих, и местных. Целые улицы есть в Сарае, где живут одни русские. Их сразу узнаешь по бедным саманным домишкам, по вонь-кому запаху, что идёт от кожевенных сыромятен, да по шуму всякого ремесла. Здесь живут кузнецы, стеклодувы, кожемяки, опонники, гончары, древоделы, прочие искусные рукомысленники. Чай, со всей Руси, ещё при хане Баты, лучших мастеров в Сарай татары нагнали. Кто, ясное дело, сгинул, ну а кто на чужой земле зацепился; если уж не себе, так потомству мастерством своим волю выслужил. Хоть и чванливы татары, а и они русское усердие да искусность во всяком труде уважают. Ведь и Сарай этот распрекрасный, с белыми да розовыми домами из камня не татарами возведён, а рабами. А кто рабы? Известное дело, русские…

Татары же мало к какой работе сподручны. Хлеб не сеют, домы не ставят, гоняют себе по степи табуны от пастбища к пастбищу или войной пробавляются.

Такой отважный народ!..

Про татар и шёл разговор в просторной горнице московского подворья. То подворье в Сарае велел срубить ещё Даниил Александрович. Знать, предполагал в Орду хаживать, однако же сам на том подворье и погостевать не успел.

На лавках вдоль стен сидели окольные Федька Мина, Никита Кочева, Юрьев свояк Прокофий Заболотский, сын коломенского боярина, возвысившегося на Москве изменой под Переяславлем-Рязанским Алексея Хвоста, Петька Хвост-Босоволков да московский дьяк Иван по прозванию Кострома. Сидели вольно, нараспояску. Хоть и сентябрь на дворе кончается, ан жарко в этом Сарае, страсть! Ни арбуз не спасает, ни взвар с ледника…

- А, правда, бают, что у татар-то вместо души один пар, навроде как у собак? - скосив лукавый глаз на Кострому, задумчиво спросил Мина.

Дьяк заёрзал на лавке, боясь не угадать с ответом, - пуганный был надысь.

- Так ить сказано: все мы люди по Божьему образу и подобию… - осторожно произнёс он, но на всякий случай добавил: - Только что басурмане, оне…

- Не ври, дьяк, - оборвал Кострому Кочева, - бил я как-то татарина - нет души у него, чистый пар!

- А коли он попом-то крещён? - поставил Кочеву в неразрешимый тупик Кострома.

Кочева зло поглядел на дьяка, будто тот обидел его, потом шумно вздохнул и вынужден был уступить:

- Ну, коли крещён, так душевен, поди… Помолчали.

- А я вона что думаю, Юрий Данилыч, - засмеялся Федька, - есть ли душа у татарина, нет ли, ан жизнь у него куды слаще русской!

- Это, смотря по тому, Федька, каков русский, а каков татарин, - усмехнулся князь.

- Да чем же у татарина жизнь-то слаже? - вроде бы как себе под нос недовольно пробормотал Прокофий. - Чай, век табуны по степи гонять, поди, тоже умаешься.

- Да уж гоняют они табуны-то! - махнул рукой Федька. - Спят на конях, я видел!

- Да, татары спать любят, - важно подтвердил Кочева. Некогда он пожил бок о бок с татарами, а потому считал себя превосходным их знатоком.

- Да ить, как хитры они, черти, - точно порадовался за татар Федька. - Ить, в сам деле, не потому у татарина жён-то много, что они охочей до баб, чем мы, а потому, что спать шибко любят!

- Чай, бабы-то, напротив, спать не дают, - прикрыв рот ладонью, хихикнул Иван Кострома.

- Много ты понимаешь-то! - Федька посмотрел на него с большим сожалением: мол, хоть ты и дьяк, а дурак. И непререкаемо заявил: Бабы-то у татар не для баловства-жалости, бабы-то у них, чай, для дела! Вона как татарки усердны: и кожи шьют, и кошмы стегают, и сбрую правят, и арьку варят, и шерсть валяют, и стрелы вострят… А мужику-то что тогда делать? - чуть ли не с торжеством спросил Мина, да сам себе и ответил: - Либо спи, либо иди вон - воюй, коли спать надоело. Нет, Удачный народ татары, не нам чета, - заключил он.

- Ты, Федька, чую, в татары собрался податься? - насмешливо сощурился Юрий.

- Куцы!.. - махнул рукой Федька. - Нам это не надь! Просто завистно, - простодушно пояснил он. И тут же затравил новую байку, да все про то же - про татар, про Сарай.

А после и вовсе понёс про срамное:

- …А то, князь, здесь ещё есть девки продажные. От ребята-то, сласть, говорят, - Мина, растёкшись блаженной мордой, чуть слюну не пустил и облизнулся, чисто как мартовский кот.

Даже Прокофий Заболотский, сильно постный в последнее время, и тот не удержался от смеха, глядя на Мину.

С тех пор как Юрий явился в Сарай, бодрое, даже весёлое состояние духа не оставляло его. Не то, что на Руси, где кидало его то в ярь, то в смурь, то в мучительные сомнения.

Ещё недавно, всего-то две недели тому назад, когда по Волге сплавлялись, такая великая тоска напала на него, что аж лицом почернел. И в чём же печаль? Да вдруг подумал Юрий, что напрасны его усилия. И дело не в том, что Михаил, возможно, уже успел улестить Тохту, и тогда он явится в Сарай не соперником, а слугой Михайловым, и даже не в том, что ни с чем, несолоно хлебавши придётся ему возвращаться на позор всей Руси, но в том, что он действительно возомнил себя равным дяде!

Пусть на миг, однако же, сам себе изумился Юрий: как посмел он отважиться на такое, как поддался Ванькиным уговорам? Да что изумился - хоть на миг, но ужаснулся уже содеянному… да только, как волжская вода вспять не бежит, не было и ему хода назад.

Вот тогда и скрутило Юрия, да так скрутило, что на Божий мир смотреть стало тошно!

Велел пиры править. До поздних звёзд далеко разносились окрест хмельные крики, песни да здравицы. Но и пиры впрок не шли. На похмельное утро ещё мрачнее, ещё угрюмее становился Юрий. И тогда даже самые ближние из окольных лишний раз боялись попасть ему на глаза. Да где укроешься от княжьего взгляда? Тем паче на лодье, посреди воды.

Дьяка Кострому, коего приставил к Юрию то ли для совета, то ли для пригляда за ним Иван, за какое-то неосторожное слово велел в реке утопить.

Да ведь и разгневался-то невесть с чего! Сидели поутру лаком, пили квас на похмел, потому как на меды уж глядеть не могли, мололи пустопорожнее, ну дьяк по какому-то поводу и скажи: без Божией воли и волос, мол, с головы не падёт…

Что уж здесь князя задело, трудно сказать. Может, и то, что батюшка некстати почил, так и не добыв для себя, а стало быть, и для Юрия владимирского стола, а может, иное что? Да только взъярился как бешеный и велел бедного Кострому тотчас с кормы выкинуть.

Дьяк противится: за что, мол, князь? Не губи!

А Юрий лишь молча скалится, за ухо себя рукой дёргает. Однако в чём был - в длинной ряске и с крестом на груди - выкинули Кострому за борт. Поначалу-то думали, забавится князь. Да и дьяк, знать, на то и надеялся - и, утопая, всяко старался рассмешить князя, бултыхался причудно, орал благим матом, аки крылами взмахивая над водой широкими рукавами. Да смешного-то мало - мокрая одёжа на дно утягивать а лодья-то от дьяка всё далее убегает. Вот-вот пойдёт Кострома рыб кормить. И тогда возопил дьяк отчаянно:

- Спаси и помилуй мя, батюшка, спаси и помилуй мя, Юрий Данилович!

Ан не к Господу воззвал, а ко князю - понял Кострома, чего Юрий ждал от него! Так ведь поймёшь, поди, чего надо, когда из глуби взглянешь на солнце, а светило сквозь водную толщу, что сомкнулась уже над твоей головой, увидится мелкой денежкой.

Вытащили его однако. Как маленько пришёл в себя, так спросил его Юрий: