Шалый до безрассудства, обидчивый, как дите, мстительный, будто змей, вспыльчивый до безумства, в непомерной гордыне жадный до славы и власти, как волк до крови, - таков и нужен был брат Ивану! Именно волк, чтобы алчно и безжалостно до кости, до кровавых лохмотьев грыз всякого, кто помехой встретится на пути.

Между прочим, на Ивановом пути!

Столь несхожие, втай ненавидевшие друг друга, прямо-таки как на диво братья дополняли друг друга!

Были у Ивана и иные резоны мутить и без того баламутную душу Юрия. Правда, их он брату и под пыткой не выдал бы. Да и себе не любил в них сознаваться, от себя-то таил в дальних извивах хитрого, загадливого ума.

Дело в том, что сызмала - вот проклятье-то злого, завистного Александрова семени! - сильно тяготил старший брат Ивана. Что говорить о соперничестве пред отцом, про кичливость и насмешливость Юрьеву да и прочее - одним старшинством тяготил!

Будь ты хоть семи пядей во лбу, ан всё одно - младший! Вон, поди ж ты, куда как умён Иван, а при старшем-то брате, выходит, и на Москве не хозяин. Точно не он это в самом деле-то княжит городом, а у брата в приживалах живёт. А Юрий-то не преминет напомнить о том: мол, я в роду старший!

Ни беса в хозяйстве не мыслит, а жадностью укоряет, требует с Москвы себе выхода, точно не сам князь московский, а ордынец какой. Да с его ухватками не то, что Русью - малым уделом не править - вмиг растрясёт, что другими накоплено.

Все знает Иван про брата, все ведает, видит душонку его насквозь, но покуда надобен ему Юрий, он льстив и ласков, смирен и вкрадчив до тошнотворности. Ведь и батюшка поучал терпению, коли то терпение помножено на расчёт.

Вот и ластится Иван к Юрию, как трава мятая к сапогам. А Юрий-то не сдержан, и прикрикнуть может, и ногами затопать. Однако, как ни смирен Иван, всё же не любит, когда на него кричат али ногами топают.

Так что мыслил Иван и иной исход в почти безнадёжном тягании брата с Михаилом Тверским: тайно, глубоко-глубоко в душе надеялся он, что дядя возмутится дерзостью племянника, ан возьмёт да и прибьёт его в назидание иным неразумным. Он, Иван, непременно так бы и поступил.

А брат - что ж, опять же, как говаривал покойный батюшка:

«Все в руце Божией…»

Возможная гибель Юрия не пугала Ивана. Одно дело, он становился старшим в роду, то есть полноправным московским владетелем, и другое дело, Юрий всё равно бы выполнил то, что требовалось Ивану от него в данное время.

Уже то, что Юрий вступился в борьбу за великий стол, ставило под сомнение саму законность Михайловой власти. Ранний петушиный крик Юрия должен был обозначить саму возможность притязаний Москвы на власть. Ивану было важно узнать, как отзовётся на тот Юрьев всполошный крик Русь: ежели безразлично, сонно и глухо, как всегда отзывается она на всякое воровство и беспутство, то есть ещё у Москвы надежда стать в земле первой.

Даже при вовсе неблагополучном исходе нынешнего суда Иван знал, что всё равно продолжит борьбу за Русь хоть с самим Михаилом, хоть с его сыновьями. И своим сыновьям ту борьбу заповедует.

Не хуже батюшки был загадлив и дальнозорок Иван.

А в борьбе с Михаилом, которой так или иначе, но было не миновать, в отличие от воинственного и безоглядного Юрия Иван уповал не на силу, а на собственную хитрость и деньги.

Чай, давно уж русские дела не в Руси вершатся, а в Сарае. А татарская власть жадная да лукавая: правды все одно не найдёшь, но зато за деньги чего хочешь укупишь: хоть власть, хоть бесчестие. Впрочем, бесчестия Иван не боялся. Не дорого стоит честь на земле без власти и серебра, а властью и серебром и бесчестие скоро забудется, тем более на Руси. Потому что беспамятна Русь…

Словом, хоть и об одном, но шибко по-разному мыслили братья. Один маялся ущемлённым честолюбием, обиды в сердце расстравливал, другой - не столь рассчитывая на ближнее, сколь загадывая на дальнее, копил серебро в ожидании верного часа.

А час ждать себя не заставил. Правда, пока ещё не Иванов, а Юрьев час.

В лето тысяча триста четвёртого года наконец-то освободил Русь от бездарного, бездельного, кровавого и тягостного правления последний прямой отпрыск злообильного семени, гнуснейший и ничтожнейший из сынов Невского, великий князь владимирский Андрей Александрович.

Вот тогда в тёмный, глухой, неурочный час и прокукарекал заполошный московский петух: мол, новое солнце грядёт и имя тому солнцу - Юрий! Великий князь Юрий Данилович!

А, каково? То ли прокукарекал, то ли каркнул зловещим вороном.

Русь аж оторопела от ужаса: будто Андрей Александрович, найдя в племяше достойного преемника своих чёрных дел и своей бесовской души, в последний раз, уже из смрадной могилы, рассмеялся над ней жутким хохотом.

Как жизнь Андрея Городецкого была проклята, так и сама смерть его урядила на Руси долгую кровавую смуту, беспощадную братоубийственную резню меж Москвой и Тверью, меж Тверью и Новгородом, меж Новгородом и Москвой… меж русскими.

Ради какой славы? Ради какого величия?

Но если и впрямь стали мы велики - разве ныне мы по добру живём, а не по той же дремучей зависти? - стоило ли тех неисчислимых жертв наше вечное призрачное величие?

Не нам судить, как бы все пошло на Руси, если бы в тот давний и переломный век иначе сложился расклад сил не столько земных, сколько Небесных и сил с Небес низринутых, однако все кажется, что обернись тогда по-другому, то и вся наша жизнь иначе сложилась бы.

Лучше?

Бог весть…

Но, может быть, чище и выше? Трудно представить, чтобы злее, неправее и безжалостней, чем было на самом-то деле.

Ох, уже это навряд - злее некуда!

Не терпел предположений мудрый Карамзин, но и он, рассуждая о том глухом времени, не удержался заметить: «История не терпит оптимизма и не должна в происшествиях искать доказательств, что все делается к лучшему…»

То-то и оно, не все что делается, то и к лучшему…

Да вот что ещё примечательно: как окончательно вознеслась и утвердилась над Русью Москва, так и прервалась власть потомков Александра Ярославича Невского. Всякие правители были меж них: доблестные, как Дмитрий Донской, и мудрые, как Иван Третий. Да вот закавыка какая: предпоследним из Александрова рода правил Русью, будто в отмщение ей, чистый бес в человечьем обличье, царь Иван Васильевич воистину Грозный. А уж самым последним, точно в насмешку, сел на царский престол бедный сын его Фёдор. Правитель не то чтобы скудоумный, но слабый, Фёдор Иоаннович надеялся собственной кротостью и молитвами искупить предбывшие великие грехи великого рода. Только разве ж искупишь такие грехи?..

Может, оттого так зыбка и неверна русская власть, что стоит, как на ржавой, поганой болотине, на извечной лжи и крови?

Впрочем, нечего и вопрос задавать, коли он безответен.

Ну да это лишь к слову…

- Скажи, Иван, по сердцу: сам-то ты веришь в то, что мне талдычишь? - неожиданно спросил Юрий.

- Мне слово говорено, - улыбнулся Иван. - Смотря про что спрашиваешь?

- Да веришь ли, что кабы батюшка был теперь жив, так тот же Михаил встал сейчас у него на пути, не дал бы ему во Владимире вокняжиться? - пояснил Юрий, не сводя с брата настороженных глаз.

- Так как же иначе-то! - всплеснул руками Иван. - Михаил-то тоже, чай, внук Ярославов! У него на Русь прав-то не мене, чем у батюшки.

А ведь в самом деле - хоть и жил Даниил надеждой заместить на великом столе Андрея, но и для него, вечно младшего отпрыска, владетеля нищего окраинного московского угла, поди не малых усилий стоило бы воплотить эту призрачную надежду в явь, потому как иное имя было тогда у всех на устах, иной государь - от Бога - грезился униженной и растоптаной татарами да собственными алчными князьками Руси, и мя тому государю было: князь Михаил Тверской!