Долго рассказывается, а всё это произошло в мгновение ока! Ни Гуслень, ни Аминь, ни Андрюха Конобей, не говоря уж про Юрия, не успели и с седел скатиться, чтобы помочь Редегину.
Редегин, выбравшись из-под рязанца, сплёвывая крошеные зубы, улыбался кровавым ртом:
- Жив, княжич!
А Юрий, как зачарованный, остановившимся взглядом глядел на тушу рязанца с неестественно вывернутой, заломленной за спину огромной ручищей.
Господи! Как близка и случайна смерть!
Все существо Юрия, от ногтей и до малой жилки, которая бьётся его горячей, молодой, сильной кровью, наполнилось ужасом:
«Не хочу умирать! Не хочу умирать!..»
И здесь от стана рязанцев донёсся нераздельный дикий, звериный рёв. Так скрежещуще, визгливо, гортанно кричат всполошённые гуси.
- Гу-ууу-га-ааа-гы-ыыы-ыы!.. - Не передать!
То князь Константин, расчётливый, искусный воитель, запустил в бой рязанскую конницу. Взмывая снежные вихри, глухим топотом сотрясая мёрзлую землю, летели конные, неся смерть москвичам, да что москвичам, неся смерть и самому Юрию, загнавшему себя в западню.
Юрий оглянулся безумным, затравленным взглядом на поле битвы. Конная его тысяча была рассеяна по всему полю. Одни, как Юрий и его ватажка, находились перед последним московским оплотом - у самого взгорка; другие застряли среди рязанцев там и сям посерёдке; третьи топтались по краю, так и не преодолев сплотившейся рязанской загороды; теперь эти крайние пытались спешно развернуться худым строем навстречу Константиновым конникам. А в спину их били пешцы.
«Все!» - ясно и холодно подумал Юрий. И ещё подумал также ясно и холодно: «Не хочу умирать! Не хочу!»
И от этих простых мыслей, пролетевших в голове ледяным сквозняком, с него спало оцепенение, в котором он пребывал с той минуты, когда точно из-под земли вдруг возник перед ним тот злополучный рязанец. И пришло решение. Не из головы, а из самого Юрьева нутра, от самого тока горячей крови, которая взывала, кричала, молила лишь об одном:
«Жить! Жить! Жить!»
Невидящим взглядом Юрий оглянулся на своих ближних, что в растерянности жались к нему, ожидая хоть какого приказа, и крикнул:
- Вперёд!
Однако «вперёд» в данном случае означало как раз назад! Княжич пустил коня к взгорку, за которым скрывалась спасительная ложбина. Но перед взгорком пусть и жалкой стеной, а все ещё стояли московские слобожане. Да ведь не просто стояли - бились!
Но стоят ли все их жизни одной, однако же твоей собственной!
- Вперёд! - звал Юрий. И снова меч его безжалостно крушил на стороны, теперь уж и вовсе не разбирая ни чужих, ни своих.
Юрьевы молодцы, послушные его воле, ожесточённо прорубали средь тел дорогу к позору своему господину. Лишь Костя Редегин, с трудом державшийся в седле, хрипел в спину Юрию:
- Стой, княжич! Опомнись! Куда? Жив будешь, сам себя проклянёшь! Стой, Юрич!
Но что Юрию были его слова, когда только что в яви увидел он перед собой смерть, от которой лишь чудом упасся. И ведь впрямь: чудом спасся!
И ещё не единожды чудом спасётся, тогда, когда уж, кажется, никаких путей к спасению не останется! Знать, кто-то спасал его, знать, кому-то нужна была Юрьева жизнь?
* * *
Н-да, поди на века осрамился бы Юрий в той первой битве, кабы со стороны края поля не раздались вдруг новые звуки.
- Г-у-у-у-г-а-а-а-а-г-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-и-и-й-й!!!
То навстречу крику конных рязанцев взмыл над полем крик конной тысячи Акинфа Великого, который по знаку тысяцкого погнал свой рукав наперерез рязанцам. Прежде чем столкнуться всадникам на земле, вперегон безумной скачке крик их столкнулся в небе.
- Бей! Руби! А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! - будто чёрная туча повисла над полем.
А здесь ещё Редегин, рискуя быть срубленным слепым ударом, наконец нагнал, протиснулся к Юрию, своим коником заступил ход Юрьеву жеребцу:
- Там наши, Юрич! Там Ботря! Нельзя тебе так-то! Нельзя! - кривя губы, словно готов был заплакать, задышливо прокричал он, ловя ускользающий взгляд княжича. - Как на Москву придём?
Крепко встал на пути Редегин. Одно оставалось Юрию: срубить его. И мог бы! Однако от крика ли ботринцев, от слов ли старого друга княжич будто опамятовался. Так в бреду лихоманки вдруг возвращается сознание, так просыпаешься от злого кошмара…
«Акинф на выручку поспешил - знать, не все потеряно! Знать, можно биться ещё, знать… А я-то куда же? Господи, да что же это со мной? Как же это - я с поля хотел убечь?! Нет, не было того, не было!»
- Чего зенки-то пялишь? Чего встал на пути? Али думаешь, волю взял надо мной?! - прошипел Юрий в лицо Реде-гйну. И, наново выворачивая шею коню, уже в голос крикнул: - Сам ведаю, что творю! Али не на себя я рязанцев выманил Акинфу на славу? Так мне теперя ему и подсоблять надоть, чтоб не прогнулся! Ломи, б-е-е-й! - И как волна - то к берегу, то от берега - покатились Юрьевы всадники в обратную сторону.
И без того несуразная битва далее пошла совсем бестолково! Впрочем, толк в битвах всегда не враз виден, а лишь издали. Сблизи-то и не разберёшь, чья сторона верх берет. Там Акиифова тысяча сшиблась с рязанцами; за спинами ботринцев, не зная, куда приткнуться, мечутся разрозненные боярские дружины Юрьева рукава; их со спины достают копьями рязанские пешцы; тех пешцев рубит Юрьева сотня, малость замешкавшаяся у взгорка… Одно слово - битва!
Однако, чем далее она тянется, тем безнадёжней становится положением москвичей. Мало одной-то ботринской тысячи против разящей рязанской конницы - то в серёдке проломится, то с краёв прохудится. А Юрьевы всадники Ботре не в помощь, одни в чужой крови увязли, другие уж своей захлебнулись.
Да ведь с Константинова холма ещё татары не спущены. Немного их - всего сотни три, но как раз той силы и не хватает рязанцам, чтобы окончательно сломить москвичей. И не в числе дело, а в звании - татары! Кажется, одного их истошного визга достало бы для полного разгрома; ан отчего-то медлит князь Константин, не шлёт татар в бой.
Али сами они артачатся?
Первыми почему не пошли - то понятно. Исход битвы был ещё не ясен, а за ради чего им первым в русской распре головы подставлять? Ради сайгата? Так сайгат собирают с убитых, а не с живых. Так вот сейчас, когда на поле больше мёртвых, чем живых, самое татарское время пришло в битую Русь врезаться, Ио почему-то не катится с горы бешеная, неостановимая лава которую одни русские ждут с надеждой, а другие со страхом. Не идут татары!
А на холме суматоха. Что там - не разобрать, да ведь за рубкой и взглянуть неколи. И вдруг будто вздох прокатился по полю: уходят татары! Татары уходят!
И впрямь - вмиг пустеет на холме татарское становище.
Где грозные хвостатые татарские бунчуки?
Нет их!
Вздымая снежную пыль, с гиком, весело и белозубо скалясь, уходят от рязанского князя татары.
Так пошто приходили-то? А затем, знать, и приходили, чтобы верней обмануть. Капризна, увёртлива ханская милость, и слово его вероломно.
А ты, Константин, пошто на них понадеялся? Или неведомы тебе поганые обычаи? Не твоего ли отца отрубленную голову хан Менгу-Тимур приказал привезти в Рязань взоткнутой на копье в назидание православным, дабы не надеялись ни на татарское милосердие, ни на магумеданскую справедливость[52]. Или забыл ты то поучение?
Сложившаяся уже битва повернулась иначе. Предательство татар сильно приободрило москвичей и удручило рязанцев, которым до полной победы чуть-чуть не хватило сил. Даже не столько сил, сколько времени.
Короток зимний день.
В ранней тьме, в волчьих сумерках, запалив смоляные факелы, рязанцы и москвичи бродили по мёртвому полю: искали раненых, обирали убитых. Столкнувшись, без слова, как немтыри, расходились в стороны. Задень напиталась кровью и злобой душа.
