- Мой дед был великим воином.

- Но греки наказали его священным огнём, который дал им в руки Всевышний. «Якоже молния иже на небеси, греци имут у себе; пушающе, жгут нас, и сего рази не одолохом им», - сказал твой дед. Тогда россияне, приведенные греческим огнём в ужас, бежали с Босфора. Многие из них сгорели, многие утонули от тяжести лат и шлемов. И ваши боги никого не спасли.

Это правда, согласился в душе Владимир. Боги на Священном холме плохо внимали мольбам русичей, хотя жертвы принимали охотно. Перед тем как уйти рати в Камскую Болгарию, Владимир сам возложил обильные жертвы Перуну и Велесу: убили и положили на каменный жертвенник быка, трех баранов, семь ягнят, три седмицы гусей. А ночью князя потянуло проведать Священный холм да посмотреть, как ведут себя боги после жертвоприношения. И что же он узрел? Множество бездомных собак и кошек, других мелких тварей пожирали приношения, боги же равнодушно взирали на пир дикой своры. Владимир и гридни, которые были с ним, ринулись тогда с обнаженными мечами на свору, но её как ветром сдуло.

Под влиянием старца Григория пошатнулась княжеская вера во всесильного Перуна. Идолище не смогло защитить самого себя и свою честь, когда враги пытались сжечь его. Теперь Владимир понял, что по его, Перунову, попустительству печенеги напали на купеческий караван, купцов и воинов побили, гребцов взяли в рабство, а добро разграбили. И разве не попустительством Перуна к нему, князю, в опочивальню проникла чародейка, размышлял Владимир, слушая старца Григория. И зародилось в князе желание поближе узнать ту веру, какую нес в себе святой отец, так чудодейственно избавивший его от тяжелого недуга.

Однако в дни близкого общения с Григорием князю не удалось откликнуться на зов священника. Воевода Косарь-старший ходил с дружиной к днепровским порогам, чтобы отомстить печенегам за разбой, учиненный над караваном, да вскоре же примчали от него гонцы с вестью о том, что печенеги готовятся к походу на Русь, собирают большую орду из нескольких колен.

Князь Владимир в эту пору не хотел воевать: болезнь подорвала его боевой дух, - и потому он решил посоветоваться со старейшинами и воеводами и высказать им свою мысль, какая уже созрела. Городские старцы, бояре, воеводы и прочие мужи собрались, как всегда, в гриднице. Все думали, что князь станет искать совета, как побить печенегов, отвоевать у них низовья Днепра. Но он повел речь об ином:

- Вижу печенегов сильными и знаю, что нам их не одолеть, ежели не соберем рать со всей Руси. Потому будем кликать дружины со всех городов. Но сегодня спрошу о завтрашнем дне: не оградить ли Русь от разбоя кочевников?

Слова князя озадачили мудрых: какую городьбу возведешь в степных просторах? Но рядом с князем стоял Добрыня, ведающий его думы, и ответил этот многоумный муж:

- Ты, князь-батюшка, сам знаешь, как оградить Русь от степняков, и на сей счет было много говорено. Вот я всем и открою задуманное тобой. Пришло время, мужи, строить по южным рубежам державы крепости, и поставим мы их на реке Десне, на реках Остере, Трубеже, Суле и Стугне. Ноне же пошлем гонцов в Новгород, Смоленск, Полоцк, Чернигов, Белгород и иные города, чтобы слали смердов и челядь - людей работных, к топору привычных, - возводить те крепости, а потом и земли обживать возле них. И мы, кияне, отзовемся на повеление князя. - И Добрыня повернулся к Владимиру: - Так ли сказано, князь-батюшка? А коль не так, пусть миром поправят.

Князь ещё молчал, а старец Драгомил, старейшина языческих жрецов, твердо молвил своё слово:

- Это плохо, когда мало городов близ Киева. Будем возводить.

- И я так мыслю, - согласился с Драгомилом князь. - И ты, дядюшка-воевода, всё верно выразил. Добавлю одно: пусть воеводы Посвист, Макош, Радим, ещё Чур и Триглав с тобою вместе, дядюшка, не медля выберут места для крепостей. Тогда быть земле русской непоборимой врагами.

Государевы мужи у Владимира были скоры на ногу и, не мешкая, собрались в путь из Киева во все концы державы: одни умчали за мастерами и работными людьми в северные города, другие ускакали на юг холмы по рекам искать, дабы возвести на них неприступные крепости. Знали все, что эта работа не на один год, но взялись за неё с превеликим рвением. А к печенегам были отправлены послы с обильными дарами печенежскому князю, чтобы уговорить его на мирное соседство.

Сам князь Владимир остался в Киеве, потому как зерна, брошенные в его душу старцем Григорием, начали прорастать и требовали пищи. Снова потекли тихие беседы о вере Христовой, о путях, какие ведут к ней.

В тайниках души священника Григория в эти дни зажглась лампада, которая освещала будущий, ещё туманный образ христианской православной России.

Но и в глубинах души князя Владимира началось брожение. Предание, родившееся в день перезахоронения бабушки Ольги, пошло в рост. Князь вспомнил её завещание породниться с Византией. Он и раньше желал этого, да было многажды сказано ему о препонах на пути к брачному союзу с особой царствующего рода. Теперь этих препон было совсем мало, и Владимир подумал о них даже с озорством: сделай он лишь шаг за черту язычества - и будет свободен путь для покорения невесты. Одно ему было неизвестно: состояние самой царевны Анны. Может быть, она уже мужняя жена? Бремя неумолимо. Если ему, Владимиру, двадцать седьмой год, то и ей уже двадцать второй, и вполне возможно, что она не засиделась в девах. Что же теперь делать? Увы, князь пока не знал, что делать, и родство с Византией оставалось призрачным. А Владимиру так хотелось исполнить завещание своей бабушки, великой княгини Ольги! Князь потерял покой.

Анна возвращалась во Влахернский дворец под впечатлением встречи со Стасом. Крепко запал в душу царевны его светлый лик. Не встречала она среди придворных и близких ко двору молодых вельмож таких чистых глаз, такой тяги творить добро. По мнению Анны, подобные Стасу уже по своему духу не язычники. Да вот он, живой пример, - игумен Иона. Сколько в нем человечности, как он любит ближнего! И думала царевна о том, что Руси заповедано быть в лоне православия. А все русские, кто волей судьбы поселился близ монастыря Святой Мамы, не истинные ли христиане? Анна теперь жила одной жаждой - увидеть Русь воочию, посмотреть на её народ, пожить с ним, проникнуть в его помыслы. Анна вспомнила из сочинений Константина Багрянородного то, как он описывал состояние великой княгини Ольги, жаждущей приобщиться к православному христианству Византии, и вот же, она вошла в него. Не от её ли корней пробиваются на Руси новые ростки православия?

Горячее волнение в груди юной царевны родило в ней веру в то, что её братья, император Василий и царь Константин, поймут её жертвенный порыв и позволят уйти к россиянам, чтобы сеять там новые зерна своей веры, чтобы узнали все соседние народы, что Русь не держава варваров-скифов, что в её народе есть много родственного византийцам и им в этом мире надо идти одной дорогой бок о бок, с единой верой в Бога Вседержителя.

Уйдя в мир высоких помыслов, Анна не заметила, как Гликерия привела её на главную площадь Константинополя. Гликерия пробудила княжну от грез.

- Ваше высочество, вы спите на ходу, - услышала она голос воспитательницы.

- Прости, Сладкая, я и впрямь забыла, где пребываю. А мы уже возле дворца.

Она подошла к воротам Влахерна, за которыми её ждала другая жизнь, вовсе не похожая на ту, из которой её похитили. Напасти начались, едва Анна переступила порог отчего дома. Спустя какой-то час царевна оказалась в нем в роли затворницы, больше - отвергнутой братьями. Она почувствовала отчуждение сразу, ещё не дойдя до розового особняка, где были её покои. Служители и воины, которых Анна и Гликерия встретили близ дворца, смотрели на царевну, как ей показалось, недоброжелательно, будто она была чужеземкой из враждебной державы. Анна спросила Гликерию: