- Эй, старый Варяг, отдай по-доброму сына и невестку, не то дом в овраг сдвинем! Слышишь, поторопись! Фёдор Варяжко, отец Глеба Варяжко, крепкий муж с седой бородой, появился в воротах двора. В руках он держал копье.

- Эй вы, богохульники, лучше уходите! Убью, кто двинется к дому! Зачем хотите отнять у меня сына? Зачем вам юная дева? Зачем, безумствуя, кланяетесь дереву, губите на его алтаре живые души?! Молитесь истинному Богу, творцу земли и человека. Я тоже был язычником. Теперь обрел Бога Человеколюбца и с ужасом увидел, в каком заблуждении жил…

Боярский сын Фёдор Варяжко, славянин с льняными волосами и голубыми глазами, лишь волей злого рока получивший прозвище Варяг, никак не мог уразуметь, почему киевляне ополчились на него. Знают, что он русич от глубинных корней да веру ещё при великой Ольге сменил. Вот и ответ, решил он. «Э-э, постою за Иисуса Христа, благо он постоял за нас! Постою за веру, за детей своих!» - воскликнул в душе Фёдор и прикрыл грудью сына, который стоял за его спиной с мечом в руках.

Улица перед домом Варяжко была запружена разгоряченными горожанами. Задние напирали на передних, и они уже уперлись в ворота, снесли их, ринулись во двор. Отец и сын подняли оружие. Кто-то из горожан упал, сражённый копьем. Ещё одного рассек меч Глеба. Отец и сын были окружены, встали спиной к спине. Фёдор крикнул:

- Ежели ваши идолы истинно боги, пусть они сами возьмут моего сына! Вам отдам! - И снова достал кого-то копьем.

- Великого князя зовите! Пусть он возьмет мою жизнь! - закричал Глеб Варяжко, размахивая перед горожанами мечом.

Но сквозь толпу проломились бывалые воины: княжьи мужи, гридни. Блеснули мечи, и оружие из рук отца и сына Варяжко было выбито. На их головы обрушились разящие удары, и они упали на землю.

Вид крови, распростертые тела отца и сына словно образумили толпу. Обезумевшие люди прозрели, их обуял страх, они попятились и, давя друг друга, покинули двор.

В сей миг к дому Варяжко стали сбегаться мужи христианские. Они были вооружены и напали на язычников. И зазвенело оружие, в ход пошли колья, камни, возникло обоюдное побоище. Рядом с первыми мучениками, отцом и сыном Варяжко, легли убитые язычники. Но идолопоклонников было больше, и они начали одолевать христиан. Улица покрывалась телами убитых, в воздухе стоял звон оружия, стоны раненых, крики о помощи. Язычники гнали христиан, врывались в их дома, тащили на улицу престарелых, жестоко убивали их. Многих жён и дев уводили куда-то, обесчещивали.

Толпа озверевших язычников ворвалась в христианский храм Святого Ильи и разорила в нем все: сокрушила алтарь, иконостасы, растащила золотую утварь, потиры[28], подсвечники, лампады, шандалы. Языческий разгул царил всюду.

Никто не ведал, сколько бы продолжалась резня, если бы к месту побоища не примчал с дружиной воевода Добрыня. Его громовой голос перекрыл уличный шум: - Остановитесь, кияне! Да не желайте себе худа! Следом за Добрыней примчал с отрядом гридней и князь Владимир, который сразу вмешался в усмирение разбоя. Он удивился ярости толпы язычников, эта ярость была непонятна ему. Ведь со времени крещения великой княгини Ольги - а тому минуло почти тридцать лет - в Киеве мирно уживались дети Перуна и дети Иисуса Христа. Что же заставило их убивать друг друга? Не он ли сам явился первопричиной? И неужели поводом для разгула стал древний обряд язычников приносить в жертву Перуну невинных россиян? Князь повелел:

- Остановите разбой! Остудите ярых!

Бывалые воины ринулись усмирять горожан, пошли в ход плети, кнуты. А во дворе отца и сына Варяжко разыгралась последняя короткая трагедия. Когда Добрыня со своими воинами пресек междоусобную бойню близ церкви Святого Ильи и воины начали сносить тела убитых христиан на паперть храма, на дворе появилась невеста молодого Варяжко. Она убегала от парня, и была обнажена, лишь остатки сарафана болтались за спиной. Увидев среди убитых своего жениха, девушка подбежала к нему, схватила его меч и, с силой вонзив оружие под левую грудь, упала рядом с Глебом. Все это случилось в один миг на глазах у Добрыни, въехавшего во двор. Старый воин снял шлем и склонил голову.

Потом воевода повернулся к толпе и хотел упрекнуть горожан за смерть невинной девы. То, что он увидел, испугало его: язычники радовались смерти невесты Варяжко, некоторые плясали. Её гибель никого не поразила, они считали, что невесте все равно уготована смерть на алтаре жертвенника. Добрыня и опомниться не успел, как несколько молодых язычников подбежали к Глебу Варяжко и его невесте, подняли их на руки и понесли, но не на паперть храма, а на Священный холм. Большая толпа горожан потянулась следом, оглашая рассветные сумерки криками торжества в честь своих богов. Когда тела убитых положили на жертвенные камни, обложили хворостом и зажгли, толпа обезумела от ликования. Начались дикие пляски, неистовые крики сотрясли воздух, и никто из здравых людей не мог понять безумия, охватившего язычников.

В разгар вакханалии на Священный холм поднялся князь Владимир. Близ князя никого не было. Да и хорошо, потому что в этот миг, при виде дикого разгула россиян, в нем зарождалось новое духовное начало. Следя за буйством толпы, Владимир дал себе слово, что впредь никогда не допустит, чтобы жертвенные камни Священного холма хотя бы раз обагрились кровью. С этой мыслью он покинул холм. А у подножия князя Владимира ждал человек, которому он будет обязан открытием для себя новой веры. Это был священник отец Григорий, которого князь давно знал: он служил в церкви села Берестово, где была захоронена великая княгиня Ольга.

Владимир слегка поклонился Григорию и хотел увести его от Священного холма к себе в терем, даже попытался взять его под руку. Но Григорий не пожелал этого. Он тихо изрек: «Ступай с богом» - и ушел от князя да на глазах пропал куда-то, будто растворился.

Это поразило князя. Он старался понять, что привело Григория к Священному холму, что заставило исчезнуть. Загадка эта долго не давала князю Владимиру покоя.

Царевна Анна спешила добраться до Константинополя, чтобы застать там посланников русского князя. Ей хотелось узнать от них, зачем прибыли в Византию, потому что у Анны были сомнения по поводу сказанного Тарсом на Хиосе. Она сочла, что россияне приехали засватать не её, а кого-либо другого. Столько лет минуло с той поры, когда она впервые услышала от императора Цимисхия, что её руки добивается великий князь Святослав для своего сына Владимира. Что говорить, его сын, поди, давно женат, и по обычаю языческой веры у него не одна жена, а две или три. Такого супруга ей не надо, будь это сам великий князь и россиянин. Она христианка и не признает многожёнства. И все-таки женское любопытство гнало и гнало её вперед. Она просила Тарса чаще менять лошадей, чтобы побыстрее добраться до Константинополя. Наконец-то они домчали до Никомидии, раскинувшейся на берегу Босфора.

В пути их охранял только Господь Бог. А покуситься на них было кому в безбрежных просторах Малой Азии. Там ещё гуляли разрозненные отряды сторонников патрикия Варды Фоки. Они не гнушались и разбоя. Переправившись из Никомидии на купеческой скидии через Босфор и пристав к берегу неподалеку от монастыря Святой Мамы, Анна сказала Тарсу:

- Ты знаешь тут все пути-дорожки. Прошу отвести нас прежде всего в монастырский посад при Святой Маме.

Анна не призналась, с какой целью она хочет побывать в посаде, про себя же подумала, что если посланники ещё в Византии, значит сидят в русском посаде. Так уж было принято испокон веку, когда иноземцев держали месяцами, пока они добивались в императорском дворце того, к чему стремились.

Анна не ошиблась. Стас Косарь и Борис Путята и впрямь пребывали на постоялом дворе близ монастыря Святой Мамы. Умчавшись из Киева, они достигли Византии на много дней раньше, чем это удалось сделать варягу Стемиду со своей дружиной. До императора Василия Второго Стасу Косарю не удалось добраться, потому как он был не послом, а всего лишь княжеским посланником. Их принял бывавший в Киеве крупный военачальник при Василии Втором, вельможа Калокир, воин и посол с мужественным и благородным лицом. Он говорил по-русски и, внимательно выслушав Стаса, ответил: