— Погоди, мой друг, еще кто кого проглотит! Прежде, чем к власти придет Франц Фердинанд. Стань он кайзером, тут же сделает Хорватию независимой от Венгрии, а когда Хорватия станет независимой, ей незачем будет присоединяться к нам. Но без нее нет никакой Югославии. Карта Балкан останется без изменений, вся из пятен, как грязное полотенце. Каждая страна — пятно другого цвета. А я хочу всего три цвета — синий, белый и красный. Югославские цвета.

— И как же ты хочешь добраться до Франца Фердинанда? Штурмовать замок Бельведер, как Старый Конак?

— Нам не нужно до него добираться. Он сам придет к нам. И мы будем готовы.

Михаил пощупал у приятеля лоб.

— У тебя жар, это все объясняет. Когда будешь здоров, на многое посмотришь иначе. А я пойду к полковнику Машину. Если у него осталась хоть капля чести, он должен распорядиться убрать обоих несчастных мертвых в дом.

— Нет, — порывисто сказал Апис. — Не ходи ни в коем случае. Машин прикажет тебя расстрелять.

— Машин? Меня? За что?

— За твое письмо королеве. Оно попало в руки Живковича. И тот вместо королевы передал его Машину.

Острая, почти физическая боль пронзила Михаила. Так вот почему оба остались в Конаке и, как звери в западне, ждали, пока их убьют. Он закрыл глаза и отвернулся, чтобы скрыть от Аписа свое отчаяние.

— Ты хотел нас предать. — Голос Аписа звучал как будто издалека.

— Если бы мне это удалось! Я бы самому себе в глаза не смог смотреть после этой ночи, если бы не попытался.

— Тебе никому уже не придется смотреть в глаза, если Машин тебя поймает. Исчезни из Белграда, Михаил, и возвращайся, когда все успокоится.

Михаил встал.

— А почему бы тебе не расстрелять меня, если ты полагаешь, что я предал вас? У тебя никакого риска — я безоружен.

Револьвер лежал на расстоянии вытянутой руки от Аписа. Он взял его, взвесил и положил на место.

— Нет, — сказал он, — рука слишком слабая. Только сделаю тебя инвалидом, а я этого не хочу.

Оба невесело рассмеялись. Михаил наклонился к Апису, перекрестил его и расцеловал в обе щеки.

— Береги себя! И смотри, чтобы тебя опять не подстрелили из-за угла.

— И ты тоже! — вслед ему закричал Апис.

Задний вход был открыт, и Михаил мог беспрепятственно покинуть дворец, хотя улицы вокруг Нового и Старого Конака все еще патрулировались солдатами. В городе, несмотря на утренние часы, царило настроение карнавала. Таверны, рестораны и пивные были открыты и полны обычно трезвыми в это время белградцами. Повсюду на улицах слонялась дикая толпа, все смеялись, кричали, а каждого в военной форме встречали так, как если бы он только что вернулся домой после битвы.

Перед входом в Гранд-отель, обычно неким островом западной благопристойности, но сейчас превратившимся в муравейник от непрерывно входящих и выходящих информантов с сообщениями о кровавых событиях минувших часов, вокруг одного экипажа стояла толпа. Взглянув наверх, Михаил заметил на балконе женщину в неглиже, она махала мужчине в экипаже. Михаил узнал ее — это была жена нового премьер-министра Авакумовича, она приветствовала своего мужа — грузного человека с короткой черной бородкой. Толпа встретила его оглушительными приветственными криками, и в какой-то миг показалось, что он в гневе готов разорвать своих почитателей на куски. С большим трудом ему удалось освободиться и вбежать в холл отеля. Михаил спросил себя, каким образом Авакумович узнал о смерти короля и королевы, если меньше чем через час после убийства смог оказаться в Белграде, тогда как последние недели провел в Алексинаце.[117]

Посол Чариков встал из-за своего письменного стола, подошел к окну, взял бинокль и направил его на Старый Конак. Видневшийся в раннем утреннем свете фасад с разбитыми стеклами, криво висящими жалюзи и изорванными гардинами мог рассказать о событиях ночи гораздо лучше, чем любые газетные сообщения. Он не забудет эту ночь всю свою жизнь, Чариков знал это наверняка.

Он стоял за ведущей на балкон стеклянной дверью, откуда можно было видеть Старый Конак, когда раздался выстрел, убивший сержанта. Взрывы и последовавшая за этим беспорядочная стрельба свидетельствовали о том, что путч начался. Чариков слышал отчаянные крики Драги о помощи и вскоре за ними — звуки чудовищной резни.

С того момента, как последовал второй взрыв, выбивший окна в спальной комнате, он, как из театральной ложи, видел при свете немногих свечей и горящих остатков дверей всю кровавую драму, разыгравшуюся на его глазах. Несколько раз он порывался уйти со своего наблюдательного поста, но чудовищная неестественность происходящего удерживала его. Он сам подвергался опасности получить шальную пулю. И одна уже пробила окно комнаты его сына на верхнем этаже, застряв в стене над кроваткой. К счастью, Чариков предусмотрительно переселил семью в комнаты, выходящие окнами на противоположную сторону.

В глубине души, порядочный и деликатный человек, Чариков втайне стыдился той роли, которую играла Россия при свержении династии Обреновичей, но был не властен что-либо изменить. С прибытием полковника Грабова ему, официальному представителю своей страны, была отведена роль, скорее, наблюдателя. Но чувство вины за происходящее не покидало его.

Уже довольно давно его беспокоило то, что люди вроде полковника приобретали все большее влияние. Это был новый тип людей — жестоких, бесчеловечных, движимых слепым патриотизмом. В мирное время, когда с помощью лишь искусной дипломатии можно многого добиться в пользу своего отечества, они предпочитали для достижения тех же целей использовать убийства, пытки и похищения. Более всего его ужасала бесчеловечность их методов — в уединенности своих служебных кабинетов они выносили смертные приговоры, которые где-то далеко приводились в исполнение неизвестными. Им не надо было встречаться со своими жертвами — в их распоряжении всегда имелось неограниченное число палачей.

Чариков никогда не строил иллюзий относительно законности и методов правления в своей стране, но тирания прежних времен теперь казалась ему чуть ли не кроткой и благодетельной по сравнению с нынешней системой, когда тайная полиция становилась едва ли не господствующей силой в России. Глубоко внутри он боялся и презирал ее. При виде этих новых безликих людей у него возникало чувство принадлежности к обреченному на исчезновение виду. Каждый разработанный в недрах отдела Азии и успешно проведенный заговор ослаблял положение людей его склада.

Относительно способностей короля Александра он никогда не заблуждался, но к Драге испытывал искреннее расположение. Конечно, было жаль, что в государственных делах ей зачастую не хватало должной проницательности, но он не мог в полной мере оценить те трудности, которые громоздились перед ней и с которыми мог бы справиться либо гений, либо святой. Хотя его перевели в Сербию уже спустя долгое время после ее замужества, он испытывал стыд за то, как с ней обошлось русское правительство — использовав самым бессовестным образом, ее бросили за ненадобностью на произвол судьбы.

Теперь и мертвую ее выставили на позор, чудовищно изуродованное тело брошено на потребу любопытству и насмешкам людей, напивавшихся вином, никогда им не принадлежавшим, и наслаждавшихся победой, которая таковой не являлась. Издевательство над обоими телами с рассветом становилось все безобразнее, и, несмотря на предупреждение полковника Грабова не вмешиваться, Чариков решил воспользоваться привилегиями своего положения и положить конец этим постыдным действиям.

Моросил дождь, когда он вышел из посольства и направился через парк к месту, где лежали трупы. Он бросил на них быстрый взгляд, ему стало дурно, подступила тошнота. В некотором отдалении Чариков увидел полковника Машина. Окруженный стоящими под зонтами людьми, он беседовал с будущими членами кабинета.

Чариков проложил себе путь между бродившими солдатами и, даже не посмотрев в сторону приветствовавших его штатских, обратился к полковнику Машину: