– Да! Я не говорила тебе, но я любила тебя и тогда, раньше, и страдала, когда ты уехал. Я все время мечтала, чтобы ты вернулся.

Это было трудное признание. Она произносила слова, а в глазах ее блестели слезы.

Лейла попыталась улыбнуться. Она знала, что глаза ее полны слез, и от этого улыбка вышла смущенной.

Все это очаровало Андрея. Ее признание в любви, ее искренность, печаль, стыд, смущение… Он не понимал причины этих слез: ведь она признавалась в любви тому, кто, она знала, любит ее. Но эта смесь чувств казалась невыразимо прекрасной, – прекрасной своей таинственностью – и до такой степени магической, волнующей и загадочной, что Андрей готов был отдать жизнь, лишь бы не потерять Лейлу во второй раз.

Он остановился, пробуя ее обнять, но она отстранилась, прошептав: «Не надо… Не здесь».

И только вечером, когда они оказались вблизи ее дома, подальше от людских глаз, ему удалось обнять Лейлу. Он притянул ее к себе, и на несколько секунд она оказалась в его объятиях. Андрею казалось, что он никогда в жизни не испытывал такого счастья.

– Давай зайдем, – прошептал он ей на ухо.

И внезапно Лейлу охватил страх. Подобного она не испытывала никогда прежде и не находила ему объяснения. Но он не оставлял за ней выбора, принуждал к отказу, будто согласие могло означать рискованную авантюру, последствия которой она не могла предугадать.

– Извини, Андрей. Мне кажется, еще рано. Давай немного подождем, – сказала она. В этот момент Лейла старалась не думать о Рашиде и своей истории с ним, но чувствовала, что тень ее висит над ней, как тяжелый мрак ночи.

Отказ хотя и противоречил его желанию, но в то же время вызывал у Андрея не меньшую радость и волнение, чем физическое влечение. Он жаждал этой сдержанности Лейлы, отказа и скромности не меньше, чем ее саму. Его неодолимо тянуло к ее скрытому и загадочному миру.

Андрей все еще обнимал Лейлу. Ее желание остаться с ним казалось непреодолимым. Как ей хотелось отдаться своим чувствам и впустить его, провести с ним вечер, уснуть в его объятиях, долго беседовать с ним, слушать его голос, целовать, смотреть ему в лицо, гладить его волосы, ощущать запах любимого тела, делать все, что велит сердце, погрузиться в это беспредельное счастье.

Но страх был сильнее.

Внезапно у нее потекли слезы.

– Почему ты плачешь? Отчего тебе грустно?

– Не знаю. Мне кажется, я плачу потому, что люблю тебя, – сказала она глуховато. – Кто сказал, что слезы выражают только горе и радость? Мои слезы выражают любовь, – добавила она, стараясь улыбнуться.

Андрей не знал, что ответить. Он поцеловал ей руки. Поцеловал лоб, глаза, потом губы – долгим поцелуем, и в этот момент забыл о желании и погрузился в иное наслаждение – словно утонул в ярком свете.

В тот вечер он, простившись с ней, уехал в Москву. Прощание было трудным, но эта трудность придавала ему особую прелесть. Андрей понимал и чувствовал это, хотя сердце разрывалось от горечи расставания с Лейлой. Словно какая-то невидимая, но светлая рука благословляла его и освещала темные уголки его души. Он страдал счастливо, ибо та боль, которую он принял и которой не пытался сопротивляться, та мучительная любовь, те желание, ожидание и страсть, отложенные на потом – все придавало любви другой, забытый смысл и обогащало ее новым содержанием – волшебным и возвышенным.

В следующий раз они вновь встретились в городе. За последние три года Андрей часто приезжал в Питер. Вначале это были короткие деловые поездки, во время которых ему не удавалось увидеть в городе ничего, кроме улиц, по которым он проезжал, занятый мыслями о работе. А когда он женился на Насте, то большую часть времени проводил с ней: дома или в ресторанах и ночных клубах, в компании ее друзей. В последние же месяцы его путь неизменно лежал в одном направлении – к зданию суда. Но, гуляя с Лейлой, Андрей чувствовал себя так, будто не бывал в этом городе десять лет. Май выдался солнечным, и город утопал в белом цвету. Как Андрей соскучился по этим улицам, скверам, зданиям! Петербургская весна таила в себе колдовское очарование, и оно проникало в душу и вызывало в ней какую-то первобытную радость, желание прислушаться к глухим звукам вновь возрождающейся жизни.

– Как я раньше мечтал о таких поездках! И о том, чтобы пригласить тебя на прогулку, поводить по городу! Я знаю его улицы, мосты, переулки, каналы. Я мечтал, чтобы мы с тобой, взявшись за руки, остановились на Дворцовом мосту и смотрели на чудесную панораму, на воды Невы…

– Но мы это и делаем сейчас!

– Да, верно, но это кажется нереальным. Все, кроме тебя и Петербурга, изменилось в худшую сторону, – ты и город стали только краше.

Они гуляли целый день.

Они шли рядом, держась за руки. Иногда садились и смотрели друг на друга влюбленными глазами, а временами останавливались где-нибудь в уединенном месте и целовались украдкой. Когда они то говорили, то умолкали, мечта ширилась и обволакивала их, погружала небо, солнце, воздух и землю в горящий белый цвет. Они сгорали от страсти друг к другу – сгорали безмолвно.

Андрей рассказывал Лейле о своей жизни, о том, как она терзала и рвала его до тех пор, пока в итоге он не почувствовал себя разодранным на мелкие куски, лишившимся лица и сущности:

– Представь себе, в один момент все девушки стали для меня похожими на Настю, Катю, Елену, Марину, Дашу. Все одеваются одинаково и с одинаковой жадностью гоняются за модой. Говорят на одном языке, одинаково стучат каблуками, одинаково смеются, одинаково занимаются сексом, у них одно и то же лицо – наполненное скрытой алчностью, дерзкое, холодное, словно безжизненное, равнодушное ко всему. Бесчувственное. Лицо, которое не только перестало вызывать у меня интерес, но внушало отвращение. Мне стало казаться, что если я остановлю на улице любую из них и спрошу, который час, сделаю комплимент в расчете заполучить ее номер телефона, как делал в юности, то она не засмеется нежно, а посмотрит мне в лицо откровенно и вызывающе, словно говоря: «Зачем ты хитришь? Если хочешь, возьми меня. Я готова. Я жду».

Мне стало казаться, что мир лишился своей романтичности.

В тот момент, когда я объявил Насте о своем намерении развестись, и она ушла, я почувствовал беспредельную усталость. В голове была одна мысль: помыться и уснуть. Уснуть и не думать ни о чем. Но едва я оказался один, меня, как призраки, стали одолевать все те вопросы, от которых я до той поры пытался убежать. В душе стали просыпаться мечты, которые, мне казалось, я успел похоронить. Они пробудились и понемногу предстали передо мной. И устремили на меня такой презрительный взгляд, что я не сумел больше выносить ощущение жестокого раскаяния: как я мог так легко превратиться в пустышку? Как я мог получать удовольствие от извращенности? Почему я женился на Насте, зная, что не люблю ее? И почему я так легко отказался от своих надежд, от мечты стать врачом, и подчинился обстоятельствам? Почему я перестал читать стихи? Почему не сопротивлялся и не выстоял? Почему я продолжаю изменять себе?

Я не задавал себе эти вопросы, – я слышал их отголосок во мраке своего одиночества, словно кто-то живой и невидимый задавал их мне, а я смотрел в пустоту, как человек, который не может ответить ничем.

Я стал блуждать по квартире, не находя покоя, и когда, наконец, спрятался в постели, спасаясь от бессонницы, вопросы напали на меня с новой силой и окружили со всех сторон. Тогда я встал и, присев на кухне, закурил. Но вопросы витали и витали надо мной, и я сидел, бессильный найти хоть какие-то ответы, пока мрак за окном не начал разрежаться, и вместе с ним начала затихать сумятица мыслей, оставляя меня без сил, с горьким чувством потерянности.

Лейла молчала, думая над его словами. Она сидела рядом с ним в машине – той самой, которую он отказался уступить Насте и оставил в Петербурге, чтобы пользоваться ею, пока не закончится тяжба в суде. День подходил к концу, и они подъезжали к дому Лейлы.