— Так, между делом, — смутился Сергей. — Сначала уроки брал, а теперь иногда сам по словарям занимаюсь. Редко только.
Наконец пришла Феня. Поставила на стол последнее блюдо и села рядом с Сергеем. И у него мгновенно сошла с лица открытая улыбка, глаза поскучнели. Заметно поскучнели и Роговы и сам Дубов.
Феня расправила на лиловом платье розовое жабо, выпрямилась и тоном радушной хозяйки попросила:
— Кушайте, пожалуйста.
И с этого мгновения весь вечер Дубов чувствовал, как некстати здесь Феня, как лучше было бы, если бы она опять ушла в кухню или отправилась спать.
Разговор не клеился. Оказалось, Феня не понимала шуток, обижалась на них. Все стали неестественно вежливы, все старались быть с Феней внимательнее. И в этом старании было столько принужденности, столько обидной снисходительности...
Дубов заметил, что Феня ревнива и подозрительна. Она буквально сразила злым взглядом Сергея, когда тот выбрал для Веры самое красивое яблоко. Вера, одетая в легкую блузку, стала зябнуть, и Сергей, заметив это, принес для нее плед. Феня закусила губу.
Было скучно, и, чтобы хоть как-то развеселиться, включили проигрыватель, завели «танцевальные» пластинки. Аркадий подошел к Фене, а Сергей пригласил на танец Веру.
И пока они танцевали, Феня следила за Сергеем и Верой настороженным взглядом. После этого Сергей больше не подходил к Вере. Уныло и обреченно, утратив вдруг и легкость и хорошее настроение, он танцевал с женой. Словно отбывал наказание.
Дубов сидел в углу и с пристрастием рассматривал Феню. Теперь он находил, что она неприятная. Безвкусное лилово-розовое платье еще больше подчеркивало дефекты ее расплывшейся фигуры. На шее болталась какая-то золотая подвеска, жирное запястье стягивал браслет, на коротких пальцах играли кольца. Все эти украшения не украшали, а лишь кричали о достатке. Больше того: дорогие вещи выглядели на Фене дешевыми подделками. Волосы ее прежде казались ему тонкими, а теперь он заметил, что они редкие. Даже имя, ее собственное имя, теперь не подходило к ней. «Феня» должна быть доброй, мягкой, приветливой... А эта — злая, завистливая, недалекая...
Дубов был настолько пристрастен, что даже устыдился самого себя. Торопливо, настойчиво стал перебирать в памяти ее хорошие качества, убеждать себя, что они очень значительны.
Вот и сейчас Сергей в белоснежной рубашке. Подбородок подпирает хорошо накрахмаленный воротничок. Платок, которым он вытер лоб, свеж, возможно, даже надушен. Заливная рыба была приготовлена превосходно... Маринованные грибки... Все это, безусловно, очень приятно. Но что еще?.. Что?.. Он, Дубов, просто не знает всего... Ведь что-то, что-то их связывает!.. Ах, да!.. И Дубов опустил седую голову.
Дочка... Танюша...
Но двенадцатилетняя Танюша уже сейчас очень похожа на Феню. Это тоже не понравилось Дубову. Криклива, завистлива, подозрительна. Устроила Сергею скандал за то, что тот не одобрил Фенину мысль: купить девочке к дню рождения уже присмотренные в магазине позолоченные часики.
— У Гали Фроловой есть! — кричала она. И Феня вызывающе подтверждала:
— Да, есть!
— У всех есть! — канючила Танюша.
— У всех... — угрожающе повторяла Феня.
Феня сама занималась воспитанием Танюши и воспринимала любое вмешательство Сергея как посягательство на ее материнские права. А так как она не работала, то, естественно, была с дочерью больше времени, влияла на нее, передавала свой характер, привычки, наклонности.
И кончился вечер неприятно. Роговы стали собираться домой.
Дубов захотел проводить их, Сергей тоже присоединился.
Он подал Вере пальто и тотчас услышал дрожащий голос:
— На минутку... пойди сюда...
Он ушел следом за Феней в комнату. Вернулся нескоро, с жалкой виноватой улыбкой. Развел руками и смущенно пояснил:
— Феня... помочь просит... Вы уж меня... извините...
— Ничего, ничего... не провожайте, — спохватилась Вера. — Мы быстро доберемся. Еще трамваи ходят...
А Аркадий посмотрел на Сергея с грустью и сожалением.
— Ладно... доброй ночи.
...Сергей не спит. Снова зажигает спичку, снова прикуривает. О чем он думает?..
Дубов лежит не шевелясь, смотрит на лунный свет, смутно сочащийся сквозь папиросную бумагу окон.
Так прошел вечер... А что было днем? Босоногая светлая девушка на потрескавшемся запыленном холсте... Неоконченная картина.
Неоконченная картина, как несбывшаяся мечта. Светлая... Сережкина...
Дубову становится душно. Он расстегивает ворот рубашки, садится на постели. А Сергей молчит. Молчит и курит. Почему он молчит?
...В первый день искал акварель. Ту, что у директора. Сказать ему? Поговорить с Феней?.. Показывал другую картину. Портрет. Тоже неоконченный... Дубов видел потом на заводе этого начальника смены Федора Петровича Батова. Он такой, как на портрете Сергея. Впрочем, нет, не такой, Сергей сам говорил, будто чего-то не хватает, не получается. Чего же?
Дубов вспоминает добрые, внимательные глаза, умный, лоб... Приветливое, открытое лицо... А еще?..
Федор Петрович заходил при нем в кабинет к директору. Защищал парня, которого за брак собирались уволить с завода. Доказывал, что технология этой операции устарела, что ее пора пересматривать. Возмущаясь, говорил:
— Парень зарабатывает гроши, вот и гонит количество, вот и выходит брак. А работник он стоящий. Помочь надо...
Директор стоял на своем: «Бракодел»... А Батов — на своем. И была в его лице кроме доброты и честности неодолимая твердость. Решительность... Вот! Вот чего не хватает в портрете!..
Дубов порывается к Сергею, сбивчиво, взволнованно говорит:
— Решительности!.. Слышишь, Сережа? Решительности не хватает!
Сергей продолжает курить и отвечает леденяще спокойным голосом:
— Знаю. Не хватает...
От его голоса и от такого ответа Дубову становится страшно. Он догадывается: Сергей не понял его, ответил своим мыслям.
А мысли ему не дают спать, выходит, те же, что и Дубову.
— Сережа, — с отцовской нежностью говорит Дубов и слышит, как ломается и дрожит его собственный голос. — Сережа?..
Сергей молчит, и Дубов больше, чем слов, боится этого молчания.
— Что будет дальше?
Не своим, совершенно чужим голосом Сергей с трудом отвечает:
— То же самое. Я не могу поступить нечестно.
— А жить вот так, с нелюбимым, с чужим человеком... Всю жизнь... честно?
Дубов подходит к Сергею, словно хочет в темноте увидеть его лицо.
— Скажи, честно?..
Он трясет Сергея за плечи и отпускает внезапно, будто чего-то испугавшись. Лоб покрывает испарина.
...Большой кабинет. Сережка сидит в кресле напротив и в отчаянии выкрикивает эти же самые слова.
Или нет! Это не Сережка. Это парторг Остапенко. И он вовсе не сидит в кресле, а нервно ходит по кабинету. «Погубишь ты парня своими авторитетными советами, — раздраженно говорит он. — И вообще в этой неприятной истории ты идешь на сделку с собственной совестью!»
Сердце колотится так громко и часто, словно хочет вырваться, хочет уйти от Дубова, оставить его одного с его разумом, совестью, которые, кажется, никогда его не подводили.
«Не подводили? — мысленно спрашивает себя Дубов. — Никогда?»
Память лихорадочно подсказывает горькие и радостные события, называет имена, вызывает из прошлого давно забытые переживания. Память будто раскрывает перед Дубовым огромную книгу его собственной жизни, торопливо листает страницы, и на каждой из них — что-то очень значительное.
Фронт... Смерть сына... Гибель жены... Самоубийство попавшего в плен брата...
А рядом — горе чужих людей: однополчан, земляков, сослуживцев. Чужих по крови и очень родных сердцем.
Много горя. Но больше все-таки радости. И радость эта — отражение счастья тех, «чужих», которые очень близки сердцу.
Спасенные, выведенные из окружения двенадцать солдат, чуть было не погибшие от голода и отчаяния... Возвращенная к жизни семья Вагиных, оставшаяся после войны без отца и без дома... Ценнейшее изобретение безвольного и застенчивого Дорохова, чуть было не загубленное подлецом — начальником БРИЗа и бюрократами из главка...
