— Очень хорошо, что я на тебя напала, — словно бы тут же зачеркнув «отпевшего свое» Смолина, деловито сказала она, и Геннадий плотнее прижал к уху телефонную трубку: — Зайди ко мне — возьми анкету. Для заграничных гастролей. Поедешь вместо него. Без сувениров не возвращайся!

Она наигранно громко рассмеялась, и Геннадий еще плотнее прижал трубку.

— Ясно, — сказал он, едва сдерживаясь, чтобы не выдать сразу выросшую до необъятных пределов, торжествующую в нем радость. — А когда... зайти?

— В понедельник. Нет, лучше во вторник. После двенадцати.

И она, не простившись, ничего больше не спросив об Антоне, бросила трубку.

У входной двери трижды позвонили. Михаил вышел открыть и вернулся, церемонно держа под руку молодую женщину в светлом пальто и маленькой норковой шапочке, кокетливо надетой не столько на голову, сколько на высокую замысловатую прическу.

— Але-е-ена! — поднялся из-за стола Виктор и, раскинув руки, быстро пошел навстречу, — Все хорошеешь! — Он обнял ее, поцеловал в щеку.

— А ты портишься, — сказала она, мягко освобождаясь от объятий. — Научился говорить комплименты.

— Раньше я говорил колкости, — согласился Виктор. — Это было лучше?

Михаил унес в прихожую ее пальто. Геннадий поклонился ей и придвинул свое кресло. Она подала ему руку, сказала просто:

— Здравствуйте, Геннадий Борисыч.

Виктор подвел ее к Шатько:

— Однополчанин. Войну вместе прошли.

И об Алене:

— Антошина сестренка.

Алена села в кресло, оглянулась на дверь в смежную комнату.

— Антона нет, я знаю, А где же Люся?

— У соседей. Ты есть хочешь? — спросил Михаил.

— Только что, — Алена отставила подвинутую ей тарелку. — Я уже знаю, — сказала она тихо. — Это правда?

— Послушай, — Виктор сел возле нее. — Ты гусей помнишь?

— Каких? — не поняла Алена.

— Белых гусей. Стадо огромное...

Она посмотрела на него как на сумасшедшего. Даже отстранилась.

— Ты никуда никогда не перегоняла стадо гусей?

— Что с вами? — шепотом спросила она и беспомощно оглянулась.

Михаил и Шатько курили, стоя под форточкой, и смотрели в ее сторону, и это ей смутно что-то напоминало.

— А-а-а... — протянул Виктор. — Ну, ладно. Я так. А детский санаторий в немецком тылу помнишь?

Алена слушала его с каким-то болезненным выражением лица.

— Да ты не думай, — он понял ее по-своему. — Я не пьян.

И опять спросил:

— Когда Антон пел там... Под баян. Помнишь?

— Не помню, — насторожилась Алена, — А что? — ждала она пояснений.

Виктор замолчал.

— Я помню, когда он пел, — медленно сказала Алена. — Но не там. Ни в какой не в деревне.

Весь день — дома, как только узнала она от мужа о болезни Антона, в трамвае, когда ехала сюда, за дверью, когда нажимала кнопку звонка, когда здоровалась, знакомилась с полковником, — Алена отгоняла и отгоняла навязчивые, цепкие видения, в которых обязательно был Антон и обязательно пел. Они рассыпались и возникали снова, а она боролась с ними и испытывала перед этими видениями какой-то суеверный страх.

До сих пор она любила все, что в ее жизни было связано с этим человеком, и, как самое дорогое, берегла это в своей памяти и время от времени осторожно, бережно извлекала оттуда. А теперь прошлое стучалось, теснилось в ней так требовательно, так настойчиво, будто становилось важнее, значительнее настоящего. И это было неестественно. Страшно. Алена подумала, что так, наверное, бывает, когда близкий тебе человек умер. Содрогнулась от этой ужасной мысли, постаралась прогнать, но уже никак не могла от нее отделаться.

— Ты помнишь, — опять спросил ее Виктор, — он под баян пел. В темноте, на рассвете...

— И вовсе не под баян, — сказала Алена. — Это река текла. И плескалась о наш паром.

Алена не забыла, с чего это началось, и чем старше становилась, тем чаще, обстоятельнее вспоминала все дальше и дальше уходившее от нее время. Теперь это время виделось ею со стороны. Виделось с подробностями, которые она тогда не замечала, а может быть, их и не было тогда совсем. Виделось с проникновением в тогдашнее ее настроение, с осознанием тогдашних неожиданных, нелепых, неизвестно чем вызванных ее поступков. Больше того: памятью своей возвращая прошлое, она отчетливее, чем тогда, видела и других, окружавших ее людей, догадывалась, понимала, о чем они тогда думали, что чувствовали. Она, пожалуй, немного домысливала... Но лишь настолько, что сама этого не замечала.

...Тогда ее еще звали Алей. Они сажали во дворе картошку. Старшие ребята заранее вскопали и разрыхлили землю на всей территории детдома, оставив небольшую площадку вокруг турника да несколько совершенно необходимых узких дорожек, соединявших старые деревянные здания, именуемые здесь «корпусами». Теперь работники законно отдыхали и наблюдали, как ребята из средней группы шли по рыхлой земле на одинаковом расстоянии друг от друга и через каждый шаг отваливали лопатами жирный парной пласт, а малыши, едва поспевая за ними, деловито, сосредоточенно бросали под лопаты, в образовавшиеся лунки, дряблые, ощетинившиеся розовато-фиолетовыми ростками картофелины. Бросали осторожно, оберегая эти бледные ростки, и так же осторожно перешагивали засыпанные лунки. Были соблюдены все условия экономии, но картошки все равно не хватило, и в ход пошли картофельные очистки, собранные на кухне бережливой посудницей тетей Глашей.

Алена прижимала к себе старую, помятую кастрюлю, брала из нее горсть очисток и, наклонившись, бросала их под лопату Вали Ветряковой, сумрачной, неразговорчивой пятиклассницы. Валя работала быстро, Алена еле поспевала за ней и все просила: «Не торопись, а то у меня все просыплется...»

Они уже заканчивали свои рядки, когда от главного корпуса, похожего на двухэтажный барак, по узкой дорожке прошла к ним воспитательница Валиной группы, остановилась недалеко и спросила:

— Помочь?

— А Мы уже все. Заканчиваем! — оживилась польщенная вниманием Валя и очень быстро, в четырех местах, ковырнула землю. И так же быстро Алена заполнила все четыре лунки.

Они сошли с черной земли на серую дорожку, где все еще стояла Валина воспитательница, и та, полуобняв Валю, повела ее в дом. Алена, перевернув вверх дном кастрюлю, забарабанила по ней кулаком и запрыгала на одной ноге вслед за ними. Она хотела допрыгать так до самого дома, но ее толкнул тети Глашин Митька — тощий, конопатый мальчишка, прозванный кем-то в насмешку Митькой Круглым.

Митька вечно всех толкал, обзывал и плевался и потому Алена тоже его толкнула, и тоже на него плюнула, и тоже сказала, как он: «У-у-у, зараза!» И после этого они разошлись, но прыгать на одной ноге ей уже расхотелось. Она стала наблюдать, как сажают картошку те, которые отстали, и ей все казалось, что делают они это неправильно, и она сердилась, покрикивала:

— Как ты ее зарываешь? Зачем топчешь?

И вдруг наотмашь, громко хлопнула дверь центрального корпуса, и от него по дорожке побежала, дико крича и размахивая какой-то бумажкой, Валя Ветрякова. Все перестали работать и смотрели на нее испуганно, а она подбежала, и оказалось, что смеется. Ребята побросали лопаты, ведра, обступили ее, и тогда Валя, захлебываясь от счастья, запинаясь и путаясь, стала читать им письмо от отца. Но читала она так, что никто ничего не понимал, все переспрашивали, и тогда Валя перестала читать, просто держала письмо в руках, перепачканных землей, прыгающих от радости, и говорила, что папа ее нашел и маму тоже нашел, а брата Мишу еще не нашел, и что скоро он приедет и увезет ее отсюда домой.

Валя с этого дня стала веселой, разговорчивой, доброй, а все ее подружки поскучнели, задумались.

Алена не была ни ее подружкой, ни одноклассницей, но она оказалась свидетельницей Валиного счастья, и этого ей было достаточно, чтобы впервые за свою короткую, не осознанную еще жизнь почувствовать себя несчастной.

Очень скоро, когда картошка на детдомовской усадьбе только-только проклюнулась из земли морщинистыми зелеными листочками и ребята по утрам бегали рассматривать каждый свои рядки, приехал Валин отец. Кто-то увидел его подходившим к детдому, кто-то столкнулся с ним в коридоре, мальчишки заглядывали в кабинет директора и старались рассмотреть долго сидевшего там немолодого уже, могучего майора танковых войск... И только Алена не видела в этот день ни Валю, ни ее отца, потому что заболела и сразу после завтрака попала в изолятор. Однако и она знала о Валином отце все, что знали детдомовцы, — через нянечку Вассу Титовну, медсестру Кронидовну и от тети Глашиного Митьки Круглого, весь день торчавшего под окном изолятора.