Терещенко встал, надел плащ, взял с подоконника кожаную, с короткими полями шляпу. Петька тоже поднялся. Он осознал вдруг всю нелепость своего положения, почувствовал обиду, незаслуженную, несправедливую: ведь не развлечения ради ехал сюда, не за рублем, не за славой! — и, обожженный этой обидой, внутренне выпрямился, сказал не столько Терещенко, сколько самому себе:

— Отсюда я не уеду.

Начальник участка посмотрел на него пристально, с интересом. Промолчал. Первым шагнул к двери. Когда вышли на улицу, спросил:

— Петр Терехов? — и, по выражению Петькиного лица поняв, что правильно запомнил имя, посоветовал: — Сходи еще к Пестрецову. В отделение временной эксплуатации. Уверен, что бесполезно, но все-таки сходи.

И крупно зашагал к строительной площадке, поглядывая на верх кирпичной коробки, туда, где едва видны были каменщики, где трудилась не переставая длиннющая желтая рука башенного крана.

Ничего Петька не добился и у Пестрецова. Сунулся к начальнику ОВЭ, когда тот одной ногой был уже где-то на звеносборке, когда топталась перед ним колоритная компания тех четверых. Переждал. Поговорил. Получил сочувствующий, доброжелательный отказ. Сам понял: в этой железнодорожной организации новичок-неумеха и вовсе не к месту.

Пошел в столовую, постучал в запертую дверь. Выпорхнула девчушка в белом халатике, укоризненно сказала:

— Долго спишь. Завтраком давно накормили. — И увидела его рюкзак. — Новенький? Тогда проходи.

Петька еще не переступил порог, а она уже кричала в раздатку:

— Люсь! Гуляш остался? А шницеля? — и торопила Петьку. — Что тебе, говори быстрей!

Видно, и она была занята не меньше здешних начальников, и Петька поел наскоро, не ощутив вкуса, и, только когда вышел, сообразил, что хлеба-то у них в столовой и правда нет. Гуляш этот он с капустными пирогами ел.

Самое время было вывернуть все карманы, пересчитать деньги и прикинуть, хватит ли на обратный путь. Но, по мере того как Петьку хлестали одна за другой неудачи, он вместо отчаяния обретал почему-то все большую стойкость и, как это ни парадоксально, уверенность в том, что все сделал правильно: не пошел в институт, приехал вот сюда на БАМ, где, оказывается, и без него работников девать некуда. Правильно и то, что ходит здесь пока неприкаянным от одного начальника к другому, неизвестно, где будет ночевать, неизвестно, что ждет его завтра... Все, все правильно. Не по командировке ведь ехал, не по путевке.

Он зашел в магазин, оценил щедрость продуктовых прилавков, не устоял, купил сливочных тянучек. Заглянул в промтоварный. Увидел фотоаппараты, увеличители, поторопился уйти. Обошел поселок, спустился к станции. И тут обнаружил, что станции-то, оказывается, две, и обе с одним названием.

Первая — та, на которую он приехал: «Бам. МПС». Деревянный станционный домик на обочине старой Транссибирской двухпутки. Летят мимо нее в оба конца поезда — товарные, пассажирские, скорые... Покачивают на частых стыках контейнеры, платформы, рефрижераторы, спальные и международные вагоны. А рядом — какие-то запасные пути. Буднично, спокойно лежат себе на полотне, тянутся параллельно «рабочим», не остывающим от колес рельсам, постепенно от них отклоняются и вдруг красиво и круто поворачивают строго на север и уходят в тайгу, в сопки.

Петька пошел по этим «запасным» путям и сначала увидел платформы путеукладчика с готовыми, собранными уже звеньями, женщин, быстро и ловко работающих на звеносборке, а среди них ту самую хохотушку, которую посчитал за бездельницу. Она крепила к шпалам металлические накладки, и руки ее мелькали размеренно, бойко, словно играючи, а лицо было сосредоточенно и серьезно. Она не заметила Петьку, и он устыдился своего скоропалительного суждения о ней. Потом чуть в стороне на приколе увидел он сплотки жилых вагончиков с пристроенными тесовыми лесенками и даже крылечками, занавесочками на окнах и двумя тельняшками, рвавшимися с бельевой веревки. Увидел аккуратный, «с иголочки», передвижной полевой домик, яркий и тепло-желтый, как летний подсолнечник, подошел к нему, прочитал над дверью: «Станция Бам». Была помечена принадлежность станции: ОВЭ — отделение временной эксплуатации.

С этой точки и начиналась дорога на Тынду, к географическому центру будущей Байкало-Амурской. И Петька мгновенно вспомнил: вот здесь, на 7274-м километре от Москвы, 14 сентября 1972 года тепловоз 1272 прошел первые метры по новому станционному пути, подтолкнул платформы с готовыми свежесшитыми звеньями, путеукладчик послушно подхватил первое, «серебряное» звено, уложил его на отсыпанное земляное полотно.

Он читал об этом в журнале, старательно выписывал цифры, даты, названия и там, в тихом зале библиотеки, воспринимал их высокими символами — почти абстрактными. А теперь он шел по тому «серебряному» звену, на том самом 7274-м километре, своими глазами видел стремительные, зовущие в путь рельсы новой дороги. И символы оживали на его глазах.

Поддавшись искушению, Петька открыл дверь станционного домика, В глубине его, за столом, уставленным телефонами, сидела женщина в железнодорожной шинели и кокетливом зеленом платочке и строго говорила по телефону. Перепачканный глиной, ловкий мужичок обмазывал только что сложенную великолепную печку с двумя чугунными конфорками, Женщина посмотрела на Петьку спрашивающе, а мужичок обрадованно позвал:

— Парень! Налей-ка воды. Руки грязные.

Петька зачерпнул из эмалированного ведра кружкой, подал, довольный, что его не шуганули отсюда. Поторопился объяснить:

— Работать приехал. Да пока не устроился.

— Едут ребята, — приветливо согласился мужичок и вернул Петьке кружку. — Особенно весной, летом... До сотни в день прибывало. Помимо отрядов. Ну и убывало...

Он осекся, углядев брошенный у входа Петькин рюкзак.

— Как цыгане лагерем тут стояли. Костры жгли.

Женщина — дежурная по станции, прихватив сигнальные флажки, вышла из домика, и Петька, почувствовав себя свободнее, спросил:

— Вы из строителей?

Печник больше не отрывался от работы.

— Мы здесь все строители, когда надо. А вообще-то я начальник станции.

Дрезина была новенькой, яркой, как станционный домик. На ее красной платформе стоял застопоренный — красный же — подъемный кран. Кабина была широкой, имела четырехсторонний обзор. Звали дрезину несколько панибратски — «агээмка», что означало на официальном языке АГМ, или автомотриса грузовая моторизованная. Она везла машиниста казаха Габдуали Жумадилова, его помощника Игоря Карнышева, парторга ОВЭ Владимира Ивановича Кузнецова, заезжего репортера, к которому парторг обращался официально «товарищ Поляков», и Петьку, прихваченного ими по доброте душевной, Петька ехал до головы укладки, чтобы добраться оттуда в поселок Аносовский, где, может, ему повезет больше.

Однако уже и сейчас он радовался и считал: повезло. Потому что нарядная быстрая агээмка катила их по новой — строго говоря, еще не существующей — дороге, той самой ветке Бам — Тында, которую ждал, как дождя в засуху, весь большой БАМ.

Петька смотрел на дорогу с восторгом, с чувством причастности и уже любил эту еще недавно чужую, трудную для строителей и сурово-красивую землю... На первых же километрах прямо с пути тяжело поднялся косач, отлетел недалеко и исчез в кустарнике.

— Подранок, — сказал парторг. — Подберем.

Остановили дрезину, поискали, пошумели, вспугивая. Косач затаился, пережидал.

— Собаку бы сюда! — подосадовал репортер.

Но собаки не было, и машинист, которого все — и он сам — звали на русский манер Гришей, легонько наддав контроллер, покатил агээмку дальше, а тетерев остался жить или умирать на свободе.

Конечно, Петьке хотелось ехать на открытой платформе, чтобы ветер в лицо и тайга не через стекло — рядом. Но Владимир Иванович бесцеремонно загнал его в кабину, сказал коротко: «Простудишься». А Петька услышал большее: «Простудишься — на стройку не попадешь». И безропотно повиновался.