Вроде бы рискованно, но князь Старицкий, хотя и с сомнением, все же исполнил просьбу посланцев Глинского. Проникся все-таки доверием к тому, что предпринимает князь Михаил Глинский. Когда же две сотни детей боярских покинули стан, Андрей Иванович, поразмыслив, повелел:

- Покидаем засеку. Теперь нам нет нужды укрываться от возможного неприятеля.

Едва успели собрать пожитки, закрепив их к седлам вьючных лошадей, и выехать на кольцо засеки, как увидели князя Глинского на буланом аргамаке, шедшем легким галопом. Осадив коня за пару десятков саженей, он легко спрыгнул с седла и направился к Андрею Ивановичу пеше, подчеркивая тем самым свое к нему уважение.

Друг другу поклонились они, руки пожали, й Глинский спросил:

- Берет ли государь Василий Иванович меня под свою руку?

- Берет. И готовит к походу рать. Вполне возможно, она уже выступила.

- Отменно. Думаю, не здесь быть основательному разговору. Теперь, князь, если есть желание, погоняем до вечера борзыми зайцев, затем уж - в мой дворец - на пир. Там будут и те можновладцы, кто взял мою сторону против Сигизмунда. А поутру - уединимся, и письмо государево почитаем, и определим, как действовать будем.

- Принимается.

- Тогда - вперед.

Князь Андрей не очень-то любил охоту на зайцев - не интересно. Взяли борзые след и гонят, им в помощь пускают гончих, вот они несутся по следу до тех самых пор, пока не схватят добычи. Ничего не происходит на глазах. Только лай то приближается, то удаляется. Стой на поляне, пока к ногам твоим доезжачий не бросят затравленного и основательно помятого зайца. То ли дело - соколиная охота! Душа замирает, когда смотришь, как бьет сокол громадину лебедя либо журавля. Но особо захватывает, когда следишь, как сокол состязается в скорости с чирками. Соколиная охота - настоящая охота. Однако теперь не до любимой охоты. Ратное поле ждет.

Охоту закончили быстро. Не войдя в раж. Главное сделано: дети боярские царева полка вошли в город, смешавшись со шляхтичами, коих нарядил Михаил Глинский. Именно - нарядил, как понял Андрей Иванович, въехав в город, который был полон вооруженными шляхтичами.

«Да, не беспомощный проситель, - заключил Андрей Старицкий. - Готовится и сам к войне. Не шуточной, похоже».

На пиру, который ждал их во дворце княжеском, тоже людно, хотя ниже сотника за столом никого не было. Тосты откровенные: против короля, в поддержку справедливой мести оскорбленного князя Глинского.

Андрей Иванович ждал, что хозяин хотя бы словом обмолвится о нем и о грядущей помощи из России, но Михаил Глинский, посадив его рядом с собой во главе стола, лишь сказал единожды:

- Панове, это мой гость. Мы старые с ним приятели.

Слукавил, не моргнув глазом, ибо они до этого ни разу не виделись и вряд ли вообще знали о существовании руг друга.

«Не верит даже собравшимся за единым столом», - подумал царев посланник. Впрочем, поразмыслив, Андрей Иванович сделал для себя определенный вывод: не сем он не доверяет, но подозревает, что среди взявших его сторону определенно есть соглядатай, а то и не один, разве совсем без пригляда оставит Сигизмунд взбунтовавшегося князя?

Трапеза была тоже не слишком долгая. Только она начала входить в хмельную необузданность, в бахвальство, послышались за столом разговоры о том, что теперь не сносить Сигизмунду головы и свершат эту кару они - герои из героев, как князь Глинский поднялся с кубком в руке.

- Мой гость устал с дороги, - сказал Глинский. - Мы могли бы, отпустив его, продолжить пир, но разве это будет по законам гостеприимства? Поэтому, панове, осушим кубки за наши успехи, за наше здоровье, за здоровье гостя и отправимся на покой.

Когда князь Андрей вошел в отведенную ему опочивальню, он почувствовал такую усталость, что даже раздеваться ему не хотелось, сел бы вот в это просторное кресло и отрешился бы от всего. Но разве позволишь себе подобную вольность при постельничем, который стоит рядом с канделябром в руке. Разоблачился и едва опустил голову на пуховую подушку, как тут же уплыл в сон.

Утром его не будили, сам проснулся довольно рано, так ему во всяком случае показалось, но когда он вышел на крыльцо отведенного ему терема, понял: он - засоня. Двор уже жил полной жизнью.

- Князь Михаил Глинский ждет тебя на завтрак, - с поклоном известил слуга княжеский, и Андрей Иванович невольно спросил:

- Давно?

- Наш князь встает раньше солнца.

То ли упрек, то ли просто так, для сведения сказано, не ясно. «Впрочем, важна ли такая мелочь?» - подумал гость и приказал слуге:

- Веди к князю Михаилу.

Однако тот, к недоумению князя Андрея, привел его не в трапезную, а в просторную комнату с большим круглым столом в центре. Вместо яств на столе была разостлана карта польских и литовских земель.

- Обсудим перед завтраком мои планы, ты поведаешь мне замыслы царя Василия Ивановича, брата твоего, кои он не доверил письму, а уж после того со спокойной душой направимся в трапезную. Как, князь Андрей, не возражаешь?

- Нет, конечно.

- Мой замысел таков. Вот гляди. Выходим мы с теми, кто сейчас под моей рукой - а это тысяч пять, - под Гродно. Там, как меня известили мои сторонники, ясновельможный пан Заберезинский забавляется с панночками в своем увеселительном доме, как он называет свой дворец, поставленный недалеко от Гродно. Этот дворец остаточно укреплен, нам его надо взять, и лучше взять хитростью. Хозяина пленим.

Глинский не осмелился сказать, что собирается захватить Заберезинского, лишить его жизни. Следует начале приглядеться к брату московского царя, понять, что он за человек, и только тогда решить, перейти и на полную доверительность или играть с ним в кошки-мышки.

- Путь наш таков, - продолжал Глинский, - выходим мы на Пинскую дорогу, у Луненца сворачиваем на Барановичи - дорога там ухоженная, а оттуда через Волковыск и Мосты - на Гродно. Пленив Заберезинского, идем на Мозырь. Крепость эта обещала отворить ворота без боя. Туда, к Мозырю, станут подходить шляхетские отряды со всех воеводств. Поддержать меня обещали многие. Дальше действовать я стану исходя из того, сколько своей рати и по какому пути пошлет ее государь российский. Как, на твой взгляд, мой умысел? Я понимаю, нам с тобой, князь Андрей Иванович, двумя головами одну думку думать, вместе принимать и все решения.

- Верно. Именно такой наказ дал мне царь всей России Василий Иванович. Но пока из сказанного тобой, князь Михаил, мне понятно не все. Могу ли я спросить о непонятном, чтобы не вслепую поддакивать или отвергать?

- В этом, считаю, суть нашего равенства.

- Чего ради нужно пленить Заберезинского? Не разумней ли идти сразу на Мозырь. А то на Гродно пойдем, потом вновь назад весь путь, да еще с гаком?

- С ратных позиций ты совершенно прав. Но не плени я Заберезинского, кто меня поддержит? Под мою руку идет шляхта не во вред Польше, а ради восстановления моей попранной чести. Долгий об этом рассказ. Ну, да ладно. Не утаю ничего.

Он и в самом деле не скрыл ничего случившегося в Лиде, а затем в Кракове, не утаил даже своих мыслей о захвате трона, заключил же рассказ еще большим откровением, весьма огорошив этим князя Андрея:

- Шляхта видит во мне оскорбленного воеводу-удачника. Цель ее либо добиться извинения Сигизмунда и отмены своего распоряжения об отчете, либо сбора Суда чести. Поэтому я и начинаю с Заберезинского, того, кто оклеветал меня перед королем.

- Стоило ли ради этого просить царя принять тебя в подданство? Распря внутренняя, и я не вижу нужды России вмешиваться в нее. Думаю, надо бы послать мне гонца к Василию Ивановичу, изложив ему свое мнение на происходящее…

- Я сказал о шляхте, а не о себе. Мною в первую очередь руководит месть, скажу это откровенно, однако не только она. Попрание моей чести открыло мне глаза на многое, что прежде проходило мимо меня. Если меня, не выскочку, а князя с глубокими корнями знатности, удачливого воеводу - я более двадцати раз бил татар, спасая польско-литовские земли от полного разорения, не проиграл ни одной битвы, - оскорбляет какой-то Ягеллоц, ничем не блещущий, если ко мне холодно относятся ясновельможные, называя за глаза схизматиком и даже оклеветав, дабы избавиться от меня, то как притесняют тех, у кого не соль великие заслуги перед Речью Посполитой, кто менее знатен? И вот… поставил я себя на место сотен и даже тысяч людей, знатных и не очень, торговцев и черни, гулящих, кои исповедуют православие, и ужаснулся: жестокое, повседневное притеснение! Стоном стонут православные в Литве и Польше! Стоном!