— Вывести коня, князь? — услужливо спросил он.

— Нет, — твердо ответил Олаф. — Я иду к Восточным вратам города проверить подводы от полян.

— А заодно и поглядеть, как растет земляной вал за городом? — напомнил дозорный и, внимательно посмотрев на князя, вдруг спросил: — На тебя, князь, не хворь ли напала? Что это ты серый какой… Тогда лучше отдохнул бы, чем о делах-то беспокоиться…

— Мне виднее, что делать, — оборвал Олаф говорливого дозорного и решительно устремился вперед.

Нет, не к Бастарну пошел Олаф. Он повернул к земляному валу, где работали ратники обеих дружин и надстраивали «Аскольдовы горбы». Так презрительно назвал Олаф те сооружения, которые возвел Аскольд со своей дружиной вокруг Киева, а кое-где оставил проходы на случай прорыва или отступления. Олаф, когда делал обход города, убедил дружинников немедленно заняться переустройством деревянно-земляного вала, но услышал среди своих воев ропот о необходимости строительства и жилья для дружинников. Потому, не долго думая, он перемешал дружины — свою и Аскольдову — и одну треть из них направил на строительство жилья для возведения дворища русичей-новгородцев, другую треть — на строительство вала, а третью — обратил в дозор. Таким образом, Киев превратился в мощный оборонительно-строительный лагерь, в котором кто лес рубил, а кто возил его в город: половину на возведение и укрепление вала, а другую — на строительство жилья, ибо там ратнички Новгородца-русича проявляли особую прыть и торопились до зимы обзавестись кровом.

Олаф любовался тем, как споро идет работа у дружинников, и сам загорался желанием сделать что-нибудь добротное, надежное и нужное. Потому и не гнушался он никакой работы, а с удовольствием разминал тело, подсобляя то перетащить тяжелые бревна, то перевернуть подводу с землей, ибо на валу вперемешку ссыпали землю и бревна, отдавая предпочтение дубам, осине и соснам. Землю же брали глинистую, обильно поливали ее водой, утрамбовывали ее бревнами и перекладывали слоями: слой земли — слой бревен, и так до тех пор, пока князь не садился на коня, не брал в руки длинный шест и не пытался дотянуться им до самого верха. Вот ежели князь не доставал до верха вала и шест выпадал из его рук от напряжения, значит, вал достаточно высок и враг не преодолеет его. Но чтобы построить такой вал, нужны были смекалистые, трудолюбивые люди, и князь не жалел гривен, поддерживая удачную выдумку всякого. Именно поэтому дружинники Аскольда, почуяв доброту Новгородца-русича, не торопились покидать насиженные места, а заразились трудовой деятельностью нового киевского князя и подсобляли ему, проявляя сноровку и смекалку везде, где это требовалось.

Да, Олаф был уверен, что там, на валу, он забудет об Аскольде, ибо тяжелый труд тем и хорош, что отбивает охоту у всех темных сил состязаться с тобою. А что темные силы начали присматриваться к Олафу, он это понял. Понял, когда медленно шел к Восточным воротам и рассуждал сам с собой о необыкновенном явлении, свидетелем которого только что был в конюшне. Понял, когда услышал тонкий звук, напоминающий писк комара и звеневший в ушах так долго, как не мог пищать ни один комар. Понял, когда, пройдя сквозь ворота и оставшись один, он прислонился разгоряченной головой к каштану и, обняв его за ствол, прошептал с тоской: «Помоги, Святовит, одолеть эту темную силу!»

Здесь, на валу, люди, оголенные по пояс и босые, работали дружно и весело. Как известно, среди ратников ленивые не уживаются, ибо ратник — это прежде всего труженик; ну а коль человек рад труду, то и от веселья он никогда не откажется. Так, где словом, где делом, но слаженный труд виделся везде, где Олаф останавливался хоть на минуту.

«Вот сюда Аскольд не заглянет. Горбы поналяпал и к грекам грабить побежал! Нет бы дело научился делать!» — досадливо подумал Олаф и, сняв сустугу, остался в одной рубахе. Затем он распахнул ворот рубахи и, одним махом сняв ее с себя, широким жестом бросил на траву. И в тот момент, когда он хотел крикнуть своим ратникам, что идет к ним на подмогу, он увидел вдруг прямо перед собой лицо Аскольда и его хмурый, острый взгляд. Тот самый взгляд, которым просверлил Аскольд Олафа на пристани, перед тем как Олаф дал роковую команду своим секироносцам. «Что ты хочешь сказать мне, волох?»

Казалось, все вокруг замерло.

«Преследуй меня сколько угодно, но я не изменю своих намерений! Прочь с моей дороги!» — гневно потребовал Олаф.

Видение исчезло. Олафу стало не по себе. Глянув наверх, он увидел, что ратники разинув рот наблюдают за ним.

Князь подошел к обтесанному бревну, спокойно обхватил его крепкими руками и осторожно потащил к месту втачки на валу. Работа продолжалась…

Экийя уложила сына, выслушав его сказ об еще одном явлении Аскольда в конюшне и отказе от мести за его погибшую душу, и не знала, верить всему этому или нет…

Растревоженная, вошла она в свою маленькую, терпко пахнущую травами одрину и удивилась, обнаружив ее пустой. Айлан все еще молится?.. Она поправила меха на постели, растерла травами тело, вдохнула их аромат и прилегла на постель. То ли ей показалось, то ли действительно кто-то вздохнул в углу, но Экийя вскочила и поторопилась зажечь от горевшей лучины еще и свечи. Одрина наполнилась светом, и это немного успокоило ее. Что в таких случаях делают жрецы? Заговаривают душу покойного? Но какими словами? Она начала бормотать добрые и ласковые слова, вспомнила Аскольда бравым князем и вольнолюбивым владыкой Киева и попыталась этот буйный, неугомонный образ своего мужа успокоить лепетом миротворящих слов. Она шептала долго, терпеливо объясняя Аскольду его ошибки, и мало-помалу образ удалого владыки Киева погас в ее воображении, и она заснула.

Айлан вошел осторожно, будто знал, что она притомилась ждать его, и попытался тихонько перенести любимую со скамьи на постель. Экийя проснулась, томно потянулась и, прижавшись к Айлану, нежно поцеловала его. Айлан ответил таким же поцелуем, а затем легонько отстранился от Экийи.

— Нынче какой-то особенный день? — улыбнулась она.

— Да! День памяти усекновения головы Иоанна Предтечи, — грустно пояснил он и осекся, взглянув на Экийю.

Она вдруг разоткровенничалась и рассказала Айлану все, что поведал ей сын о своих встречах с Аскольдом в конюшне.

Айлан воспринял эту весть спокойно, как должное.

— А почему он не приходит сюда, ко мне? — нерешительно спросила она.

— Я тайно освятил весь дом святою водой и крестом, — тихо объяснил он.

— Что он хочет? Не сына ли? — испуганно спросила она, схватив Айлана за руку.

— Надо немедля окрестить Аскольдовича, если хочешь сохранить его живым и невредимым, — горячо посоветовал Айлан. — А приходит он потому, что ему или оказана высокая честь за его деяния, или Сатана пугает им кого-то, преобразовываясь в него, — в раздумье проговорил Айлан.

Экийя ничего не поняла. Как это «преобразовываясь»? И почему Сатана? Зачем?

Айлан погладил ее по голове и тихо объяснил:

— За нами наблюдают с неба две силы: сила добрая — наш Бог и сила злая — Сатана. И тот, и другой владеют необыкновенной мудростью, и хитростью, и разнообразными способностями. Бог может представать перед нами Богом Отцом, Богом Сыном и Богом Духом Святым — так велики его возможности. Может он и оживлять человека!

— Не может быть! — удивилась Экийя.

— Ну, а Сатана может менять свой облик за счет умерших на земле людей.

— Так кто же сейчас ходит к моему сыну? — тревожно спросила она. — Ты можешь это определить? А что делать мне?

— И ты, как мать, тоже обязана принять крещение.

— А как к этому отнесется Новгородец? — осторожно спросила Экийя. — Может, Бастарн какие заговоры знает, надо бы…

Айлан тяжело вздохнул.

— Что ж, дай Бог мне терпения! И спаси, Господи, сына моей любимой женщины от злой силы! Богородица Дева, Пресвятая Дева, Мати Господа Вышняго, всемилостивая Заступница и Покровительница всех, к Тебе с верою прибегающих! Призри с высоты небесные славы Своею на мя, припадающего к подножию Твоему, услыши смиренную молитву мою, услыши меня, грешного и недостойного раба Твоего… — Айлан встал на колени и смиренно прочел наизусть всю молитву к Богородице, ибо считал эту молитву самой сильной.