Олаф со страхом посмотрел в глаза Рюриковны.

— Нет! Я не предал интересы ни твои, ни племянника, ни дочери! — твердо проговорил он в ответ на ее укоризненные слова. — Не тумань голову ни себе, ни мне, Рюриковна! Ты же знаешь, я столько лет пытался… Но это оказалось выше моих сил… — горько признался он.

Рюриковна плакала, закрыв рот рукой, боясь своими стонами напугать детей. Ингварь вскочил и крепко обнял ее. Ему, десятилетнему ребенку, вдруг стало ясно, что дядя нехорошо поступил с его любимой сестрой.

Олаф выдержал взгляд племянника, затем глубоко вздохнул и грустно проговорил:

— Ты прав. Я буду реже заходить, но это не значит, что вы теперь будете обделены моей заботой.

Он легонько провел по кудрявым волосам дочери. Как хорошо, что он не приручил ее! Она безболезненно переживет его отсутствие! Он все для нее сделает, но сердце его почему-то молчит, когда он гладит ее кудерьки. Скорее, скорее вон из этой детской клети! Скорей к своим делам! Скорее позабыть о тяготах души!..

Расцепив свои вежи, мадьяры тронулись в путь ранним утром первого листопадного дня. Испуганно кричали изоки, кружившие над странниками, возбужденно юркали по стволам деревьев белки, но боялись подбегать близко к дощатым, потрепанным ветрами и изодранным колючими ветками кибиткам.

Лаяли собаки, охали сойки, хлопотливо порхали по веткам пожелтевших вишен, слив и яблонь суетливые чибисы, воробьи, серпоклювы и сизоворонки.

Воевода Альма вместе с племянником Карханом следил за беспокойной переправой своих соплеменников, и, несмотря на то, что утро выдалось свежее и бодрящее, никто не хотел держать длинных речей перед отправкой мадьяр в дальний путь. Уж слишком долго этот русич готовил город для того, чтобы угры смогли пройти сквозь него на запад. Или на юг? Куда угодно, только не в Лебедию, где делать уже нечего. Пойдем туда, где еще тепло, где есть еда и морозы не сваливают с ног… Как надоели эти крикливые птицы! Мысли Альмы прыгали с одного на другое, ибо душа испытывала недовольство и страх перед неизвестностью.

Кархан молча наблюдал то за дядей, то за соплеменниками, управлявшими при помощи грубых окриков своими тяжелыми повозками, и ждал момента, когда можно будет удивить дядю и Киев.

Но вот наконец последняя кибитка замкнула длинную, неровную цепь вежей, а первые ее ряды уже вступали в открытые врата Киева.

Чем-то необыкновенным дохнуло на угров, впервые переступивших порог знаменитого на весь словенский юг города. Что-то щемяще-дорогое коснулось души каждого мадьяра, высунувшегося было из-под махров своего убежища и невольно впитавшего в себя частичку духа этого непонятного стойкого города.

Киев смотрелся пустынным, но строгим. Улицы его, утопающие в пышной зелени, были чисты. Казалось, протяни руку, и ты проникнешь в открытое окно любой мазанки, любого терема или каменных хором. Но что-то тревожно-звонкое предостерегало душу чужеземцев, и со странной скованностью понурые угры миновали первую улицу Киева, направляя свои повозки строго на запад. Какой непонятной охранительной силой владел этот город, который, конечно же, был защищен не только дружиной русича, но и духом всех его основателей и правителей!

Альма с Карханом верхом на своих прекрасных арабских скакунах въехали в Киев и вдохнули тот же беспокойный, но болезненно-чарующий воздух города. «Если бы не эта дерзкая Экийя или силы тьмы, втянувшие их в эту постыдную осаду, они сумели бы… Ничего бы они уже не сумели!.. Это неугомонный русич сумел все! И город защитить неприступными валами, и Экийю взять во вторые жены!.. Пусть этот тюфяк Альма молчит, сраженный благородством поступка русича, но я…» — Кархан тщетно вглядывался в проплывающие мимо него бревенчатые и каменные стены и закричал вдруг на весь город:

— Где этот ваш князь? Мне нужно отблагодарить его за все!

Альма вздрогнул. Метнул острый взгляд на племянника и не смог дотянуться до его руки, быстро скользнувшей в плетеный короб и выпустившей оттуда хозяйку полуденных стран — маленькую черную змею. Но не успел Кархан самодовольно посмеяться над своей удалью, как эта же змейка ловким ответным броском была заброшена на его же седло со словами, спокойно сказанными дозорным:

— Не корми меня тем, чего я не ем!

Альма онемел. Округлившимися от ужаса глазами наблюдал он, как маленькая черная змейка, мгновенно свернувшись в опасный клубок, метнулась на плечо Кархана и вонзилась в его шею.

Кархан закричал, резко запрокинул голову на спину, а затем, сжавшись в комок, неуклюже поник на крупе лошади.

Мадьяры, почуяв неладное, сначала замолчали, но быстро придя в себя, заговорили все враз, и так громко, что, казалось, хотели привлечь внимание к своей беде сразу всех мадьяр, живущих во всех четырех сторонах света.

Альма выслушал возбужденные обрывки фраз своих воинов и хмуро ответил:

— Уберите стрелы! Воевать не будем! Кархан сам отправил себя к праотцам! Снимите с его головы шапку, и увидите причину его смерти: коварного замысла Кархана боги не приняли и решили наказать его за зломыслие! Снимите тело Кархана с лошади и уложите в его вежу.

Мадьяры, выслушав волю своего предводителя, быстро выполнили приказ, молча уселись в свои кибитки и продолжили свой путь к Западным воротам Киева.

Олаф и его ратники, стоявшие плотной стеной, до боли в руках сжимали оружие. Вот мимо них медленно протащилась кибитка племянника мадьярского воеводы с телом Кархана, и киевляне склонили головы перед Альмой, восседавшим на арабском скакуне: во все времена и у всех народов одинаково высоко ценилось чувство справедливости, чувство, присущее только богам…

…Сколько лет минуло с той поры, как киевские жрецы окропили свой стольный город ледяной ключевою водою, открыли ворота настежь со всех четырех сторон и вымели вон злой дух мадьяр, что хотели взять измором этот прекрасный днепровский город, — уже точно и не ведал никто. Но год тот поминали особо, ибо в тот год. киевский князь Новгородец-русич получил новое имя — Олег! Олег-устроитель!

Той осенью долго не было холодов; жрецы говорили, что сие бывает только от обилия людского счастья, а дружинники Новгородца-русича радовались теплу и говорили, что это Радогост благоволил Экийе: дом-то надо до морозов срубить и поставить, а уж о хоромах потом думать будем!

Так и жили после проводов мадьяр: и новый дом для Экийи и Олафа рубили, и иногда на речку Лыбедь бегали рыбки половить да уток пострелять — на Днепре да на Почайне после угров бедновато с добычей стало. Вот однажды возвращались охотники с промысла — плыть с речки Лыбеди прямо до Киева можно, — видят охотники, на пристани киевской суда стоят не новгородские и не кривичские, не любечские и не смоленские, не тверские и не угличские. Высокогрудые, широкие, в два яруса весел!.. Ба! Неужто царьградские?! Приумолкли охотнички, все никак не надивятся на чужестранные суда. И гербы на бортах особые, с невиданными птицами да синими крестами, и паруса не нашего кроя, и весла уж больно длинные…

Дозорные долго держали строгий спрос с гостей, и недоумению их не было бы конца, ежели бы не догадались наконец послать за Бастарном и самим князем Киева.

Из судов выходили богато одетые люди, снисходительно кланялись хозяевам и, льстиво улыбаясь, заговорили на понятном славянском языке:

— Мы прибыли во славный город Киев ко могущественному властелину его, царю Олегу, знаменитому строительством крепостей и охранительных сооружений и своими боевыми походами в окрестные земли!

Дозорные с удивлением переглядывались: вроде все они разумели из слов гостей и в то же время ничего не понимали.

Гости еще раз повторили свое приветственное слово.

Но хозяева только пожимали плечами и даже улыбаться перестали в ответ на угодливые улыбки гостей.

Бастарн, освятив гостей символическим солнценосным окружным жестом и поклонившись им, пояснил Олафу:

— Греки очень зорко наблюдали за твоими делами и дали тебе то имя, кое ты будешь до скончания века иметь не только в сказаниях земли своей, но и во всех хрониках чужеземцев.