— Ты не принимаешь ни моего смирения, ни моей любви, Новгородец-русич? — тихим голосом проговорила Экийя, и Олаф дрогнул: она охотится за ним! Такая изощренная в любовных утехах женщина хочет испытать и его в постели, грубого вояку и работягу, не гнушающегося никакой тяжелой ноши. А кто не захочет прижать к себе это стройное, чуть дородное, но такое грациозное тело? Только тот, кто уж не нуждается в женской ласке. А он, Олаф, еще не пренебрегал ею! Он еще молод, силен и красив! И его бесконечно долго хватает и на жену, и на наложниц! Может, и Экийю взять в наложницы, а монаха убить?..

— Олаф! А не построить ли нам в Киеве храм любви, как у греков, и не сделать ли нам Экийю жрицей этого храма? — услышал вдруг Олаф нарочито звонкий голос Стемира и не обернулся на голос друга.

— Благодарю за высокую честь, знатный секироносец-русич! — быстро нашлась Экийя и, взглянув на Стемира, поймала в его взгляде пытливый интерес к себе.

— Ты хорошо придумал, Стемир, — наконец повернувшись к другу и улыбнувшись ему, проговорил Олаф. — Вот только муж ее, христианин, вряд ли поймет нас, а разрушить его семью — это значит потерять свою, я не сделаю этого. Будь счастлива, Экийя! — неожиданно с поклоном в пояс проговорил Олаф и, быстро отвернувшись от рее, приказал двигаться дальше…

Когда пыль на дороге улеглась и Экийя смогла свободно вздохнуть полной грудью, она вдруг заметила возле своих ног розу, еще не потерявшую свежести, и с недоумением подняла ее. Она не заметила, кто из русичей бросил ее ей, но она всем сердцем почувствовала, что это не Олаф.

Какое было странное лицо у того секироносца! Нет, сейчас ей нужен только Олаф! Только этот гордый Новгородец-русич, этот благородный завоеватель Киева и ее сердца! Она повернулась в ту сторону, куда свернули варязе-русячи, и попыталась уловить дух мыслей и чаяний Новгородца. «Помоги, Радогост! Я люблю его!»

— Мама, а кого держал за руку Новгородец-русич? Девочку или мальчика? — хмуро спросил Аскольдович, дергая мать за руку.

— Это твой сверстник, сын князя Рюрика, три лета назад умершего в Новгороде. Зовут его Ингварь. Запомнил?

Аскольдович трижды повторил варяжское имя, а затем самому себе сказал:

— Теперь запомнил. А почему он беленький и кудрявый? — пытливо спросил опять Аскольдович.

— Потому что мать у него была такая. А ты здесь привык видеть только смугляков-голяков?

Аскольдович засмеялся, он гордо, подняв руки вверх, выпятил свою широкую грудь вперед.

Экийя глянула на него с материнской любовью и не знала, плакать ей или смеяться: столько Аскольдового запала увидела она вдруг в этом движении малолетнего сына, что сердце ее сжалось и отозвалось острой болью. Экийя закрыла рот рукой и неожиданно бурно разрыдалась.

Дорога была неторной, но довольно сносной. Секироносцы расчищали дорогу для князя и его дружины, делая ее проходимой. Привалы были кратковременны, лишь для приготовления сытного обеда на костре. Когда два дня пути были уже за плечами, ратники Новгородца-русича с удовольствием спешились с коней и, выбрав удобное место для стоянки, занялись разведением костра.

Олаф, обращаясь к духу поляны, попросил у него покоя и приюта для временного отдыха дружины. После обряда Олаф почувствовал благодатное расположение духа и, позвав христианина-десятника, служившего когда-то в дружине Аскольда, спросил:

— Скажи, Софроний, вот ты перекрестился и помолился своему Христу, ступив на лесную поляну, а я в это время принял благодать от духа поляны. Так кто же из нас прав?

Софроний зорко оглядел Новгородца-русича и хмуро ответил:

— Я! Правда на моей стороне.

Олаф расхохотался:

— А я думал, ты трус. Ну, хорошо! Но если твой Бог знает, что я не верю в его силу, то почему он не помешал моей молитве? — допытывался Олаф, цепким взглядом наблюдая за проповедником-секироносцем.

— Мой Бог самый милосердный, и он долготерпелив. Он пока щадит тебя, но внимательно наблюдает за твоими делами…

— Пока?! — язвительно переспросил Олаф, перебив христианина.

— Да, Новгородец-русич, пока! Ибо каким бы могущественным витязем на земле ты ни был, Бог все равно истощит твои силы, ежели они будут пущены тобою во зло, — упрямо твердил секироносец-христианин.

— Значит, сей поход, цель которого — усмирить вольнолюбивых древлян, ты считаешь злом? — настойчиво спросил Олаф, чувствуя всем нутром всеобщую настороженность своих ратников.

— Да!

Олаф расхохотался ему в лицо и громко заявил:

— Вот что, хитромудрый лазутчик византийских правителей, тебе выгодно сбить меня с толку, ибо укрепление моего Киевского стана я возвел и буду возводить не по одному кольцу! Сухая ветка из гнезда изоки будет мне цена, коль я не обороню рубежей своих, а матерь городов русьских стоит на самом рубеже! Я знаю, чего хочет от нас Византия! Чтоб мы были чуточку послабее ее самой! А ты видишь, что я за год жизни в Киеве силу набрал немалую и пошел к древлянам не зря: моей дружине нужна дорогая плата за усердие, и она добудет ее у древлян! Хочешь убедиться?

Софроний пожал плечами и промолчал, увидев, как ратники Новгородца-русича плотным и грозным кольцом окружили их.

— Закрой глаза, протяни руку к дубу и сорви то, что попадется в твою раскрытую ладонь! — повелел Олаф и быстро завязал секироносцу глаза мягким широким ремнем, Софроний повиновался. Когда же Олаф развязал ему чуть погодя глаза, грек увидел в своей руке прошлогодний желудь.

— А теперь завяжи глаза мне, и я протяну руку туда же, — предложил Олаф, и, когда грек проделал с Новгородцем-русичем то, что ему было велено, Олаф с завязанными глазами сорвал ветку дуба.

Дружинники, следившие за спором своего князя, застучали мечами о щиты, приветствуя Олафа, и закричали на грека бранными словами.

— Не накличьте на себя беду этим походом! Да, Новгородец-русич, три года ты будешь на белом коне и завоюешь не только древлян. Все народы вокруг Киева станут тебе дань платить, но вслед за этим придут к тебе прямо под Киев лихие кочевники.

— Откуда такие вести? — хмуро спросил Олаф.

— Из твоей книга жизни! — со спокойной торжественностью ответил Софроний и слегка поклонился Олафу.

— У меня есть… уже есть книга жизни? — удивился Олаф. — Но… я еще не прожил свою жизнь! Что ты мелешь, грек?!

— Мои патриархи ее уже прочли! — медленно заявил Софроний и почувствовал, какая напряженная тишина наступила на поляне. И только потрескивали дрова в костре.

— Твои патриархи, Софроний, может быть, и прочли книгу жизни нашего князя, но они еще не отведали его отваги! — браво заметил Стемир и, чтобы снять напряжение, весело спросил: — Что там написано, Софроний, когда винолюбивые греки познают отвагу нашего могучего Олафа?

Софроний перестал кивать в ответ на замечание лучшего друга Новгородца-русича и, немного подождав, тихо ответил:

— Ты не поверишь этому, Новгородец-русич, но ты… действительно придешь к вратам Царьграда… тридцать летовей спустя!

Олаф запрокинул голову и так расхохотался, что непрошеные слезы выступили у него на глазах и потекли по щекам.

— Ну и трус! — говорил он сквозь смех. — Ну и трус! Ведь это ж надо такое придумать! — недоуменно восклицал Олаф и снова хохотал, запрокинув голову. — А что не через три лета? Силенок еще не будет на твою столицу напасть? — вытирая слезы, спросил он хмурого грека и все не мог унять свой смех.

Бой разгорелся неожиданно, когда первые ряды секироносцев наткнулись на засаду и вынуждены были отражать упорный натиск ловких древлянских лучников.

Олаф вслушивался в треск сучьев, летевших на землю то тут, то там, и пытался определить по звуку легких шорохов, доносившихся из чащобы, количество лазутчиков, окруживших первые ряды его дружинников. Какое-то необычное чувство уверенности в себе и спокойствия овладело им и не толкало на суетливые команды. Он чувствовал, что это всего лишь проба сил. Древляне послали юнцов обстрелять его дружину? Что ж, древляне, вы хотите мне показать, что ваше племя, начиная с детей и кончая мудрыми старцами, способно носить оружие и ловко владеть им? Да ведь и я вырос в седле, и все мои братья тоже!.. Ну что ж, древляне, померяемся хитростью воев!