Экийя, сжавшись в комок, наблюдала за тем, как взволнованно произносил он слова молитвы, и пыталась понять смысл слов, срывающихся с губ Айлана так легко и непринужденно, будто всю жизнь он только и учил молитвы. Нет, Экийя знала силу этого человека и его умение любить. Где он все это постиг? И почему… он ни разу не сразился своими умениями с Новгородцем?..

Айлан окончил читать молитву и хмуро проговорил:

— Своими думами ты мешала мне как следует помолиться о спасении души твоего сына!

— Ты что, ясновидящий? — испуганно спросила Экийя.

— Нет, просто я так люблю тебя, что все твое существо со всеми твоими противоречивыми помыслами взял в свое нутро и ношу теперь с собой с утра до ночи, и так будет всю жизнь! — с горькой обреченностью проговорил Айлан и грустно посмотрел в ее глаза.

Экийя невольно вздрогнула, затем широко улыбнулась и протянула к нему свои жаркие руки.

— Я же сказал, нынче любви не будет. Завтра я должен быть чистым и душою, и телом, чтоб окрестить твоего сына. — И Айлан, поцеловав ее руки, мягко отстранил их от себя.

Который день подряд Экийя стремилась к одному — увидеть Олафа. Любой ценой, пуская в ход даже хитрость, но надо попасться ему на глаза, решила она и стала постепенно удаляться от дома сначала на небольшое расстояние, а затем рискнула на далекое. Дозорные Новгородца уже привыкли видеть ее странный наряд: то ли мадьярки, то ли славянки, то ли гречанки, но к каждому платью Экийя всегда надевала свои монисты и плетеные грибатки и тем вводила поначалу в заблуждение всех охранников Киева. Но время шло, а Экийя не менялась, и дозорные Олафа перестали удивляться ее появлению то в одном месте Киева, то в другом. Олаф сначала молча воспринимал вести о хождении Экийи по городу, но когда дозорные убедили его, что бывшая киевская княгиня ни к кому не заходит, ни с кем не общается, а просто бродит по городу «яко неприкаянная», то князь задумался. Может, она дома не может находиться после смерти Аскольда?..

Вроде бы не робкого десятка эта женщина… Чего же ей еще надо? Ведь ни она, ни ее сын не пострадали!.. Или ей интересно посмотреть на наше городище, удаленное от ее княжеского дома?.. Какая красавица! Не наших кровей!

Так когда она чаще всего по городу прохаживается? Ах, повечеру! Когда ее монах усердно молится!.. Олаф приказал привести к нему Ингваря, и, когда ребенок приблизился, быстро вымолвил:

— На Киев пойдем поглядеть! Говорят, он с Вишневой кручи хорошо просматривается!

Он взял ребенка за руку так, будто хотел вложить в его руку часть своего здоровья, воли, созидательной энергии, и повелительно изрек:

— При мне, княжич, изволь быть подольше! Не то негосударевым мужем вырастешь!

— А мне по нраву больше с сестрой быть… Там и племянница уже ножками бегает… — нерешительно возразил юный Рюрикович и увидел, как дядя вздрогнул и с искаженным от негодования лицом воскликнул:

— Ты не нянька, Рюрикович, ты — будущий князь! Воин и строитель! Ты должен уже сейчас начинать постигать все хитрости нашего дела, а ты часами смотришь на мою малолетнюю дочь Ясочку и ни к чему не стремишься!

— Она улыбается, пытается глаголить что-то… Смешная и добрая, — робко ответил княжич.

Олаф покраснел. Он редко заходил к дочери, и Рюриковна, наверное, страдает от этого. Но не может он спокойно видеть дочь, когда так хотел иметь сына! И Рюриковна чует его обиду, но негодования не проявляет… Унаследовала христианскую душу, хотя ни Эфанды, ни Рюрика больше нет…

«В нем слишком много от Эфанды!» — вспомнил Олаф слова Руцины об Ингваре и покачал головой:

— Неужели тебе не по нраву все то, что мы делаем? С малолетства надо подсоблять кто чем может! — с недоумением сказал он и внимательно поглядел на красивое личико Ингваря. «А он и впрямь весь в Эфанду! Ее взгляд! Ее руки! Значит, и… ее душа!» — хмуро подумал Олаф, но, взяв себя в руки, твердо заявил: — Ты княжич! И должен постигать мужские дела! Завтра же я поведу тебя в конюшню. Начнешь осваивать верховую езду! А сейчас пойдешь со мной и моими дружинниками город осматривать! Теперь это можно делать без боязни! Город спокоен и принадлежит нам не первый день!..

Русичи шли по тесным, мощенным мелкими камнями улицам Киева и разговаривали свободно, громко, но не высокомерно, как жители, завоевавшие себе право вести себя здесь вольно своим трудом и заботами о городе. Вал почти готов. Осталась самая малость. Свое городище тоже возведено! Пищи здесь хоть отбавляй. Мясо, рыба, зерно в изобилии, не то что у ильменских словен. Благодатный край! Ягоды разные корзинами собирают, а фруктов — бери ешь, не отходя от дерева, не забудь только духов — владык этих деревьев поминать! И будешь здоров! А сколько солнца!.. В Новгороде в это время уже первые склянки появлялись, по утру заморозки уши морозили, коли кому дозорным на вышке приходилось бывать. А здесь сама мать-природушка распахнула ласковые муравушкины объятья и не отпускает из них. Киев теперь — матерь городов русьских! А это значит, что киевскому князю и его дружине все подчиняться должны. Новгород вон три сотни гривен серебром уже прислал! «Лишь бы Олаф глаза лишний раз Власко не мозолил!» — шепнул кто-то Стемиру на ухо, и он, рассмеявшись, стал гадать, кто сказал такое про друга.

Тем временем началась та древняя игра, которая передавалась воинами от отцов и дедов к сыновьям и внукам испокон веку. Звенели удары ладоней, вслед за ними смех, шутки, и снова звонкие беззаботные хлопки. Олаф, смеясь, наблюдал за играющими друзьями и не выпускал руки племянника.

Но вот на улице оружейников княжеская процессия вдруг остановилась. Гулкая тишина возникла так же неожиданно, как раньше шумное веселье, и все молча смотрели на женщину с ребенком.

Прямо посреди улицы стояла Экийя в своем мадьярском платье и, указывая сыну на кузни оружейников, громко объясняла:

— Эти дворы были построены твоим отцом по подобию кузниц нашего народа, взявшего опыт кузнечного дела у абхазов, в стране Унышлы, матери бога охоты!

Аскольдович всей душой внимал матери и жадно всматривался в приземистые постройки кузнецов, открытых с северной стороны на выставленные изделия: мечи, шлемы, щиты, косы, серпы манили к себе прохожих и просились в руки.

— А теперь в этих кузнях куют железо для Новгородца-русича, который… — Экийя оглянулась на дружину Олафа и, потупив взор, тихо добавила: — Который хочет этот город сделать самым богатым и знатным городом… среди городов, подвластных ему, а потому и называемых русьскими!

Тон, которым она говорила, заставил на время онеметь тех, кто внимал ей. Олаф, услышавший голос Экийи, не мог поверить своим ушам. Он движением руки попросил своего телохранителя отойти чуть вправо, чтобы не мешал ему разглядывать хитрую мадьярку, и тихо молвил Стемиру:

— Давай выслушаем ее, посмотрим, на что она еще способна?

Экийя повернулась к Олафу, поставив сына перед собой, и, глядя в лицо непонятного ей врага, тихо проговорила:

— Вдова Аскольда и его сын приветствуют тебя, о благородный Новгородец-русич!

— Меня приветствует не вдова Аскольда, а жена монаха Айлана! Так ведь, Экийя! Ты же ни дня не была вдовой! Ты сразу сменила одрины! Что ты глумишься над собой? Или не можешь мне простить моего прихода в Киев? А я такой же, как Аскольд! Ты же целовала стремя его коня и омывала его ладью ключевою водой перед походом в дальние края? Ты желала ему удачи в грабительских делах? — голос Олафа звенел гневно, будто не было у его хозяина глаз и не мог он разглядеть, как заполыхало лицо прекрасной мадьярки, как красивы и нежны были ее руки, ласкающие голову сына. Ах, витязь! Нет у тебя души! Да посмотри ты ей в очи! Ведь нигде ты не увидишь больше такого глубокого, бесконечно страстного омута любви! Неужели ты не мужчина, Олаф?

Олаф видел все. И нежные руки Экийи, жарко льнущие не к сыну, а к нему, Олафу; ее горячее дыхание почти касалось его лица.

В любое другое время, будь он один на один при встрече с ней, он, возможно, и пошел бы на ее женский зов, даже пренебрегая опасностью быть убитым ею, но… сейчас он не один.