— Вон что! — участливо протянула полянка, кутаясь в убрус. — Да ведь наложницы-то не всегда зло таят в себе.

Экийя села на табурет.

— То было давно, годов тридцать вспять. Тогда во Киеве был правитель лихой, князь Бравалин. Как и твой, все на греков ходил. Люди баяли, ряд с ними сторговал, но греки, как и твоего, чую, обманули. Так вот однажды он дюже лихо сходил на греков и нас, сирот, после пира доброго забрал к себе.

— Сирот?! — переспросила Экийя.

— Да, отцы наши с ним на греков пошли, а надобе[6] не вернулися: частью были побиты греками, частью во море покой нашли, знать, лихую медовуху не ко времени отпотчевали, — объяснила нянька, вздохнув.

— Понятно! — воскликнула Экийя. — А дальше?

— А дальше что? Собрал нас Бравалин соколиноокий, чернобровый, обнял, дары да одежды раздал и говорит: пока женихов у вас нет, я вас жить к себе заберу. И забрал! Надо же нас было от лихих кочевников защищать!

— И… не трогал? — недоверчиво спросила Экийя.

— Как же не трогал! Трогал! — откровенно сказала нянька и словоохотливо поведала: — Бывало, придет к нам в девичью и начнет рассказывать разные сказы, смеркаться станет, он свечу не дает зажигать, какую-нибудь податливую девку выберет, та, глядишь, и не выдержит, уйдет с ним на ночлег, а то и при нас сотворит, что захочет, не больно считался с нашими душами. Так вот и жили, пока не женился.

— Любил жену-то? — пытала Экийя.

— Кто его знает, умел ли он любить! — задумчиво ответила нянька и съежилась. — Только после ее родов дошла очередь и до меня, — глухо проговорила она.

«Так вон оно как бывает!» — со странным очарованием в душе подумала Экийя и по-новому взглянула в лицо няньке, которое теперь и не выглядело старым, а светилось молодым блеском в глазах и, видимо, добрыми воспоминаниями.

— Нет… Не дал нам Радогост любви, а почему — не знаю. Люди говорят, что любовь по улыбке проверяют… Ой, княгиня свет, заговорила я тебя… Аскольд твой закручинится, коль узнает, что ты на меня красный вечер потратила!

— Не закручинится, — улыбнулась Экийя, пытаясь понять все, что вдруг возникло в ее душе после взгляда голубоглазого проповедника. «Что сказала нянька? По улыбке проверяют любовь? А глаза? Нет… тут самое сокровенное глаза говорят… Что-то в них вспыхивает, словно какой-то бог ненароком высвечивает заповедный уголок души и призывает человека, его разум, сразиться с силой огня этого. А разум любопытен! Он хочет знать, на что способен огонь этого заповедного уголка души, где зарождается новая, мощная сила! Однажды мой разум уже отведал этой силы, и я познала Аскольда…» — Экийя улыбнулась, вспомнив и страх, и силу любопытства, и страсть, которую пробудил в ней Аскольд своим восторгом перед ее красотой… Аскольд и ныне с ней все такой же: нетерпеливый, безудержный, ласковый зверь… Зверь, который будит в ней только страсть, а вот любовь пока неведома Экийе. Мать говорила, ежели спать с ним можешь, значит, любишь… Но сердце Экийи не трепетало от улыбки Аскольда! Она знала силу его рук, мощный торс, блаженство, исходящее от прикосновения их тел, но любовь?! О неблагодарная! Боги послали тебе в мужья одного из самых лучших! Простите меня, Радогост и Святовит! Храни, Перун, Аскольда во всех его походах и делах!.. Ведь он отец моего ребенка! Вот любовь к ребенку — сильна и понятна. Ненаглядный мой сыночек!..

Экийя расцвела в материнской улыбке и вдруг вспомнила, что ветка смоковницы, которую она сорвала для… да-да, выговори смелее, Экийя, для кого ты ее нынче сорвала! Экийя сникла, поняв, что себе врать бесполезно.

Экийя долго и мучительно размышляла, но ничего придумать не смогла. Лишнего ложа в детской клети не было, а выгнать няньку ночью ко дворовым слугам и лечь на ее постель — великий грех, который не простил бы ей даже Радогост. «На чужой постели спать никогда нельзя. Лучше на земле, на сене, в норе дикого зверя, но не на чужой постели, да еще старой няньки! Все болезни старого человека перейдут к тебе!» — мгновенно вспомнила Экийя завет своей бабки и тяжело вздохнула. Уставшая, она придвинула табурет к детской постели и, облокотившись на нее, положила на руки голову и закрыла глаза. Как по мановению крыла волшебной птицы, перед взором Экийи всплыл образ голубоглазого, чернобрового проповедника, который снова страстно поцеловал край подола ее платья. Как он посмел это сделать, дерзкий христианин!

Экийе до сих пор казалось, что ее тело дрожит от невысказанной, недочувствованной истомы. Она не могла сейчас принадлежать Аскольду! Экийя почувствовала, что рукава платья намокли. Она не успела вытереть слезы с лица, как услышала:

— Экийя, княгинюшка, сюда идут! — Нянька обеспокоенно заглянула в лицо своей хозяйки.

Экийя вздрогнула и окаменела.

— Это Аскольд, — прошептала она и не ошиблась.

— Что с моей ласточкой, что с моей лелюшкой случилось? — тихо пропел Аскольд, когда увидел склонившуюся над детской колыбелью жену, и сердце его выдало резкий, но жаркий толчок:

— Сынок, что ль, приболел? — осторожно спросил он, кладя свои горячие руки на прекрасные плечи жены.

Экийя приняла тяжесть его рук и поникла. Томное тепло, распространяясь по коже, мышцам и крови, охватило ее всю огнем, и Экийя затрепетала. «Нет, я, наверное, никогда не откажусь от тебя, Аскольд», — обреченно подумала она и уже наперед знала, какой будет эта ночь.

Аскольд, краем глаза взглянув на разметавшегося и крепко спящего сына, понял, что никакая болезнь его наследнику нынче не угрожает, а ненаглядная Экийя уже отошла от дневной, чистой, звонкой жизни и готова раскрыть крылья для полночных утех с мужем. Вот она, нежная, мягкая, сдерживающая дыхание и желание, прильнула к нему, и он почувствовал себя огромным, огненным витязем, воспарившим к небесам, чтобы поведать Радогосту о своем счастье и поклониться ему за эту божественную радость.

Аскольд взял Экийю на руки и, целуя, понес возлюбленную на их ложе любви…

Все было не как всегда, а отчаяннее и почему-то хуже. Где хуже, в какой момент было хуже, Аскольд не знал, но он учуял в жажде обладания Экийей вдруг свою настороженность.

— Экийя, — окликнул он жену хриплым от затаенного волнения голосом. — Ежели меня убьют в этом походе на Царьград, ты сожжешь себя в честь моей смерти? — спросил он, не сумев совладать с удушающим волнением.

Нет, сейчас он боялся не за себя, а за Экийю и знал, что чем дольше она смолчит в ответ, тем охотнее он оправдает любое ее отступничество.

— Почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас?

У Аскольда зазвенело в ушах от ее чарующего голоса. Он вдохнул запах ее тела, смешанный с ароматом измельченных листьев смоковницы, взял упругие груди в свои огромные теплые ладони и быстро раздвинул ее ноги.

— Потому что Бастарн отвернулся от меня, и я не знаю, что меня ждет впереди, — засмеялся Аскольд, пытаясь все обратить в шутку. Экийе достаточно было услышать имя жреца, чтобы мгновенно вспомнить имя голубоглазого христианина. Она слегка отодвинулась от Аскольда, но сразу же передумала.

— Если тебе очень надо, чтобы я была с тобой, то я сделаю все, что ты захочешь, — прошептала она на ухо Аскольду, прильнув к нему всем телом. «Он желанен мне, — неожиданно подумала она, горячо лаская мужа. — И никакого христианина я к себе больше близко не подпущу», — решила она и вновь подчинилась порыву Аскольда.

Дул тот сыроватый, северный весенний ветер, который загоняет людей в дома, заставляет их в очередной раз оживлять огонь в очагах, тесно прижавшись друг к другу сидеть возле него и, глядя на затейливую игру пламени в печи, внимательно слушать какую-нибудь песню о веселом госте купце-удальце или легенды о жизни и подвигах своих предков.

Олаф, высокий, статный, с могучими плечами и красивым норманнским лицом, обрамленным окладистой, местами уже посеребренной бородой, тревожно глядел в лица людей, окружавших его не только здесь, в гридне его нового дома, но везде, где бы ни приходилось бывать молодому преемнику центральной княжеской власти Северного союза словенских племен. Чаще всего, правда, Олафу приходилось бывать только на левом берегу Волхова, который завершал знаменитый Людин мыс, властно возвышавшийся удалой кручей над Ильменем — озером, из которого вытекает мутноводный Волхов. Рюрик когда-то облюбовал этот мыс для заселения варягами-русичами и постройки своего городища. Теперь это место жители Новгорода называют Рюриковым городищем и заходят сюда редко, ежели не сказать, что вообще не заходят. Настораживает это Олафа, как преемника Рюрика, как опекуна наследника малолетнего Ингваря, как зятя безвременно умершего великого князя и как родного брата его жены, красавицы Эфанды, ныне, наверное, снова обретшей своего мужа на небесах. Именно для этой цели и был сожжен дом, в котором раньше здесь жили Рюрик с Эфандой, чтобы теперь, когда оба перешли в мир другой жизни, они смогли снова жить в нем на небесах, ибо верил Олаф, как и все русичи, что жизнь на земле — это только начало длинной жизни людей на небе.