Никто, и даже Дир, не желали мешать той теплой беседе, которая возникла с первых же минут встречи и, казалось, не скоро должна была прекратиться. Само собой разумеющееся мирное завершение похода Аскольда на Константинополь уже ни у кого не вызывало сомнений, и стражники патриарха стали смело рассматривать ратников киевского правителя. Дир, тоже поочередно оглядывая лица монахов-катафрактариев, вдруг узнал Айлана. Айлан склонил голову в знак приветствия перед первым сподвижником киевского владыки.

А в походной Аскольдовой палатке шел мирный разговор. Аскольд слушал патриарха, не все понимая в его тихой, спокойной речи, но чувствовал, что осада Константинополя ничего не даст.

— Василий готов заключить с тобой любое торговое соглашение, которое принесет больше пользы нашим народам, нежели кровавая сеча. У тебя ведь найдутся товары, которые сгодятся моему народу, а у нас возьмешь то, что твоей душе будет угодно.

Аскольд был польщен. Впервые с ним вели речь о торговом договоре, как с почти равным правителем.

— Но я и мой народ другой веры…

— Это дело времени. По словам Айлана, ты не хочешь принимать христианство и сердит на «Послание» Фотия, в котором тот поторопился причислить тебя к оглашенным в веру Христа. Если это так, то… оставайся язычником, это дело твоей души, неволить — великий грех. Нам сейчас нужны торговля с тобой и мирные сношения. Мы выделим тебе и твоим людям торговые ряды, жилища, места в храмах…

— А взамен?

— Взамен мы у тебя в Киеве будем иметь свои торговые ряды, пришлем своих проповедников, да-да, не для одного тебя они будут вести христолюбивые беседы, а для всех желающих, и возведем в Киеве храм Ильи Пророка.

— Ильи Пророка?

— Храм этого святого будет своеобразной предтечей Христовой церкви на Киевской земле!

— Христиане уверены, что многоженство — это грех… Я не понимаю почему! Мы ведь в жены стараемся брать обиженных сирот, пленниц и даем им взамен иногда такую жизнь, которой они и в родительском-то доме не всегда ведали…

— Не все, Аскольд, и ты это знаешь… Но ты не обязан никого насильно загонять в Христову веру. Пусть ваш народ сам решает, что близко к душе: идолы и кумиры или наши златоглавые храмы. Но это вовсе не значит, что мы должны позволить народам забыть о явлении Христа! Нам нужны нравственные законы Неба, о которых напомнил нам Христос! Небо карает, и сурово, каждого, кто не считается с его законами, а люди слабы в своем стремлении сравняться с Богом, считают богатство основным достоинством жизни. Вот и старается наша Церковь показать народам, что истинно ценно, а что — преходяще, что грешно и не должно пускать корней в душах людей.

— Но как я объясню моей дружине, что жить надо праведным трудом, и как ты, которого почти вся моя дружина знает и почитает, можешь оправдать свою великолепную одежду, украшенную столь богато драгоценными каменьями?

— Во время богослужений к нам в храм приходит огромное множество людей и услышать молитву, и на церковную службу посмотреть. А сколько может по лучить разных болезней от взглядов своих прихожан священник, если он не будет одет в защитные одежды! Наши драгоценные каменья — это защита от сглазу, как говорят новгородские волхвы, — изрек Константинопольский патриарх. — Но скажи, что тебя тревожит?

— Моя дальнейшая жизнь, — тяжело вздохнул Аскольд. — Я привык только к одному — к походам и странствиям, именно поэтому и владею самой большой дружиной, — горько признался он. — Как перейти к смиренному образу дум и действий? Орарь[24], что ли, повесить на шею?

— Дьяконовская лента вряд ли смирит тебя, лихой варяжский правитель, — грустно улыбаясь, сказал Игнатий и тепло проговорил: — Не все сразу, Аскольд! Тебе много еще предстоит свершить со своей дружиной…

А на следующий день ладьи Аскольда тихо отошли от бухты Золотой Рог и очутились в водах Босфорского пролива. Суд[25] остался позади…

Да, дары императора Василия и патриарха Игнатия были приняты, а грудь Аскольда украшала массивная золотая цепь, на которой красовался такой же массивный серебряный крест. Новый владелец его подтвердил свое согласие на оглашение своего имени в Христовой вере. Примеру своего предводителя последовали Дир, Мути и несколько секироносцев и меченосцев — те, кто с особым вниманием относились к беседам христианских проповедников в Киеве.

Исидор, Айлан и Софроний плыли в одной ладье с киевским правителем и вели задушевную беседу о благих делах в граде Киеве.

— Первым будет, конечно, построен храм Ильи Пророка, а вторым…

— Храм Святой Софии, — убежденно заявил Аскольд и гордо добавил: — Чтоб ничуть не хуже был, чем в вашем Царьграде! И тогда посмотрим, какой город краше будет — Киев или Константинополь!

Весь правый, пологий берег Днепра и крутой берег Почайны, впадавшей в своенравное русло знаменитой путеводной южнославянской реки, были заняты поселенцами Киева, встречавшими своих отцов, братьев и мужей, возвращавшихся из длительного похода. Был конец месяца серпеня, и, хоть главная забота этой поры — сбор урожая — была еще не избыта, люди все же решили весь нынешний благодатный день посвятить встрече дорогих им домочадцев. Вдоль деревянного помоста, что врезался своими дубовыми опорами глубоко в воды Днепра, с обеих сторон курсировали маленькие юркие лодчонки, управляемые загорелыми бойкими мальчишками, которые ненадолго отплывали со своими суденышками в южном направлении на разведку и быстро возвращались к причалу с криком: «Не видать пока!» Женщины, заслышав их клич, беспокойно поглядывали на кади с ключевой водой, что стояли возле ног почти каждой встречающей киевлянки, и с тревогой думали, как бы не нагрелась вода под лучами палящего солнца, ибо жрецы испокон веку завещали обмывать лицо и руки ратников ледяною ключевою водицей, ибо будто бы только она способна смыть с их лика темные, удушливые силы, прицепившиеся к ним во время длительного похода к чужим народам. Что же касаемо ног дорогих воинов, то их непременно надо обмыть в горячей водице, ну, а все тело попарить в угольной воде. Женщины тихо беседовали о том, как и какими вениками надо обвешивать стены бань, перечисляли свойства кустарников и деревьев, растущих в ополье Киева, восторгались целительными свойствами разнотравья и оберегали друг друга добрыми советами типа: «Смотри, веники осины нигде не вешай! Тело слабнет от нее!» — «А от дуба?» — «Дуб крепость придает всему телу! И береза! Ах, как хороша береза вместе с душицей да мятой! А дышится как легко!..»

Но вот мальчишки с лодок крикнули: «Идут!» — и женщины замерли, а затем, встрепенувшись, с беспокойством оглядели и оправили свои наряды. На каждой красовался костюм древнего завета, ибо, по поверью отцов и дедов, именно одежда оберегала женщину как хранительницу семейного очага от влияния темных сил и защищала в ней присутствие светлых начал. Вытканные узоры на длиннополых платьях и пышнорукавных блузах гласили о проникновении в тайный смысл той силы духа, которая передавалась из рода в род и способствовала охране тела тех, кто носил эту одежду. И каждая женщина гордилась своим семейным узором, ибо верила, что именно он оберегает ее от постоянно витающего темного духа. Но помимо этого каждая семьянина обязана была на поясе или на рукаве носить еще и охранный знак рода своего супруга. И каждая женщина узнавала по этому знаку свою родственницу или иноязычницу и определяла свое отношение к ней. Нынче же все женщины с особой радостью приветствовали друг друга и только, глядя на Экийю, умолкали в растерянности. В который раз они видят жену киевского правителя в одежде ее, мадьярского народа, принесшего когда-то столько бед поселенцам Киева, и охранные знаки кочевого народа красуются на ее платье! А где охранные знаки романских волохов, откуда родом их правитель Аскольд? Экийя, держа голову выше обычного, глядя отчужденным, непроницаемым взглядом вдаль, за днепровские воды, делала вид, что не слышит возмущенного шепота киевлянок, и, держа за руку сына, одетого по-славянски, в светлую льняную длиннополую рубаху, украшенную яркой вышивкой крестом, темные штаны и сафьяновые сапожки, иногда только, как и все, поглядывала на нагревающуюся воду в кади. Более трети дня простояла она, как и все, на ногах, ожидая на берегу возвращения дружины своего мужа, и не смела (как и все!) присесть ни на минуту, ибо это означало бы желание задержки в пути долгожданных домочадцев.