Этого она не желала. Вчера прибывший вестник-гонец сообщил о возвращении Аскольда в Киев и таинственно добавил, что город ждут решительные перемены.

— Что еще нового везет Аскольд? — не стерпела Экийя.

— Веру! — изрек гонец и задумчиво оглядел красавицу жену предводителя киевской дружины.

Экийя вздернула подбородок и вонзила свой взгляд в очи вестника.

— Что ты хочешь этим сказать, гонец? — тихо спросила она. Гонец молча смотрел на жену Аскольда, зная, что более того, что он сказал, он не имеет права говорить. Тогда нетерпеливая Экийя зашла с другой стороны.

— Он срубил со струг идолов Перуна? — осторожно спросила она и снова пытливо уставилась в глаза гонца.

— Еще нет! — хмуро ответил вестник и почувствовал облегчение: семьяница Аскольда все поняла. — Киев все должен узнать только от своего правителя! — предостерегающе напомнил он.

И вот на берегу Днепра все оживилось, заволновалось и задвигалось. Еще крепче женщины прижали к себе своих детей и со слезами на глазах, проступившими от волнения и радости, наблюдали, как в бухту заходят родные ладьи, трепеща на ветру парусами, украшенными языческими узорами: то тут, то там появлялись на парусах солнце, бело-синие полосы, чередующиеся бело-черные квадраты, увенчанные драконовидными знаменами, или ярко-красные полотнища, символизирующие веру в силу и жизненную основу огня. Да, вера в пять основных стихий природы, зачавших жизнь на земле, была сильна у дружины киевских правителей. И все казалось на Киевской земле крепким и незыблемым до той поры, пока не причалила к пристани ладья Аскольда и ее хозяин не ступил на нее своей нетвердой ногой.

В свете лучей яркого солнца на груди киевского правителя мерцал крупный серебряный крест, и Экийя вздрогнула.

Аскольд увидел жену и улыбнулся ей счастливей улыбкой. Да, он помнит, как они простились, как разлучила их души русальная ночь накануне необычного похода на греков, как долго звенело в его ушах ее горькое: «Ты потерял чутье на мой зов, Аскольд!» И смутное, тревожное предчувствие беды, вызванное видением сына. Да, он был почти безумно лих во время своего последнего похода на греков, ибо со всей яростью обиженного сердца решил идти прямо навстречу своей смерти. Но время шло, и боги, видимо, смилостивились над ним и отступили. Каждый раз, когда надо было преодолевать какой-нибудь спуск к причалу, где стояли его ладьи и ждали, когда он погрузит на них очередное лихоимское богатство, Аскольд ждал нападения на него какого-нибудь скрытого врага. Но все спуски остались позади, и Царьград встретил Аскольда скорее унынием и печалью, нежели злой боевитостью, а он не смог расправиться с поверженным врагом. Да, поникшую голову его меч не сек. Рука не поднялась на губительный разбой Царьграда, и Аскольд горько задумался. Нет, он не любил врага той любовью, которой требовали от него христианские проповедники. Он просто яростно завидовал своему давнему хитрому врагу, владевшему огромными богатствами.

И это воля Христова духа продиктовала его врагам необходимость украсить Царьград красивыми храмами и обогатить их, ибо на случай беды именно храмы превращаются в недоступные крепости, где можно сохранить и людей, и пищу, и драгоценности. Вот и он, Аскольд, наконец-то решил украсить свой Киев такими же великолепными каменными строениями, коим имя либо храм, либо собор, либо монастырь, и обратил свое лицо к Христовой вере.

«Что ты молчишь, Экийя? Не тебе так долго удивляться на мой новый охранный знак, что в виде серебряного креста украшает мою грудь!» — хмуро думал Аскольд, глядя на Экийю, крепко прижимавшую к себе обеими руками голову сына.

— Ты не ждала меня увидеть живым? — громко спросил Аскольд, уверенно шагнув к жене.

Экийя приготовилась улыбнуться мужу, но в следующее мгновение ее глаза вдруг споткнулись на его лице, выражение которого было сосредоточенным и жестковопросительным: «Неужели ты обнимешь его и прильнешь к его груди после того, что было?»

Экийя сомкнула губы в узкую жесткую полоску, прижала сына к себе еще крепче и не сдвинулась с места.

Аскольд по-своему понял причину резкой перемены на ее лице и, оглянувшись на своих слуг, приказал приступить к выгрузке даров от константинопольских правителей. И пока шла выгрузка тюков и ящиков с драгоценными подношениями от византийских владык, Экийя отметила про себя, как изменился Аскольд.

«Что с тобой случилось, Аскольд? — подумала вдруг Экийя, наблюдая за мужем. — Уж не изменила ли тебе сила духа, которая питалась нашими богами?.. Зачем сменил ты веру? Неужели смог поверить в то, что сила духа одного Христа крепче, чем сила наших языческих богов?» Но когда он подошел к ней и положил свои горячие руки ей на плечи и, заглянув в глаза, тихо спросил:

— Ты все же пришла меня встретить, жизнь моя? — она встрепенулась, слегка качнулась в его сторону и позволила ему обнять себя.

Затем Экийя, отпрянув от Аскольда, робко попросила:

— Омой лицо и руки ключевой водой и смой с души темные силы.

— Мне Айлан сказывал, что крест, который висит на моей груди, защищает и дух мой, и мое тело от любой темной силы, — чистосердечно признался Аскольд, но, заглянув в кадь с ключевой водой, по привычке встал около нее и протянул руки для омовения.

Экийя взяла в руки серебряный ковш и, зачерпнув им воду из кади, помогла Аскольду совершить обряд очищения души от темных и злых сил, обряд, называемый язычниками «возвращение домой».

Проходившие мимо них Дир, Мути, Глен и другие сподвижники киевского правителя также устремились к своим семьяницам и, не думая о том, хорошо это или плохо, вытягивали руки свои возле кадей с ключевой водой.

А христианские проповедники, глядя на то, как ревностно еще блюдут языческие обряды оглашенные во Христовой вере, подумали, что так просто оторвать от родительской веры словен вряд ли удастся.

Айлан же видел только одно: Экийю и ее руки, одна из которых крепко обнимала сына, а другая так же крепко сжимала рукоять серебряного ковша, из которого струилась прекрасная родниковая водица.

— Аскольд, позволь и нам свершить обряд «возвращения домой», — обратился он вдруг к киевскому князю. Исидор и Софроний раскрыли рты и удивленно ждали ответа от князя. Экийя опустила руки и едва не выронила ковш.

Аскольд широко улыбнулся и гордо заметил:

— Все же вода родниковая для всех является святой, и это гоже, Айлан, что ты не отвергаешь наш обряд, а принимаешь его к душе. Экийя, полей ты ему водички на руки и лицо, коль нет у главы нашей Христианской Церкви ни жены, ни детей.

Экийя широко раскрыла глаза и удивленно посмотрела на Аскольда.

«Как же ты можешь просить меня об этом, когда и стар, и млад знают, что кто польет родниковой водицы гостю на руки, тот и станет его семьяницей!..» — вихрем пронеслось в голове Экийи, и она не посмела протянуть руку с ковшом к кади.

Айлан еще раз вопросительно посмотрел на Аскольда, а тот с раздражением глянул сначала на Экийю, затем на Айлана, низко склонившегося с вытянутыми руками возле кади, и потребовал:

— Экийя! Полей ключевой водицы на руки будущему патриарху Киева!

— Воля твоя! — отрешенно ответила Экийя и молча погрузила ковш в кадь с водой.

Все смотрели с немым укором на своего предводителя, который своей волей приказал жене совершить омовение рук чужеземца. Аскольд всей грудью вдохнул порицание поселенцев своего городища и, взяв сына за руку, тяжелой поступью пошел к дому…

Олаф слушал рассказ Гаста о втором походе Аскольда на греков и задумчиво кивал.

— Стало быть, свершилось! — заключил Олаф и взъерошил обеими руками волосы. — Святовит ведает, что творит! Теперь настал мой час! Медлить нельзя, ибо повторять чужие ошибки — только гнев богов навлекать на свою голову! Благодарю, Гаст, за верную службу! Вот твое серебро! — С этими словами Олаф отвернулся от маленького окна, взял со стола увесистый мешочек и протянул его верному лазутчику.

Гаст, запахнув меховую перегибу, взял положенную плату за риск и отвагу и стал ждать приказа.