— Прости, друг! — спохватился Олаф. — Иногда мне жаль ее, она ведь потеряла почти все.

— Ты сохранил ей дом и безопасную жизнь! Чего еще можно требовать в ее положении? Пусть спит спокойно в объятиях того, с кем изменяла мужу! Она лишь перенесла свою подушку из одной одрины в другую!

— Ладно, оставим ее в покое. Что же касается моей отцовской доли, то я очень люблю свою маленькую дочь, но боюсь ее даже на руки взять. Вот уж когда подрастет… — Олаф голосом и рукой, скользнувшей к сердцу, стремился показать другу, как он расстроен их размолвкой и просит Стемира не обижаться на него.

Стемир не держал зла в душе:

— Выслушай лазутчиков, которые побывали у древлян, днепровских северян и радимичей, и помоги им, яко и подобает кудеснику Новгородцу-русичу!

Олаф тепло обнял друга, а затем выполнил его совет.

Донесение разведчиков о бойких древлянах, засевших в непроходимых лесах верховьев Днепра и Припяти и не желающих ничего слышать о варягах, Олаф выслушал даже с радостью.

— Это надо крепко запомнить! Это мне по душе! Жил бы я в глухом лесу, я бы тоже никому не «подчиняхости»! Но древлян я покорю! А северяне и радимичи? Эти дань платят хазарам, хоть и малую! Стало быть, надо заставить их эту дань грузить во другие ладьи! Их деньги мне нужнее, чем хазарскому хану, который слишком далеко от них. Сначала надо возвести земляное укрепление вокруг Киева. И закончить его надо до морозов, пока осень ласковая стоит на дворе! Ну, а по зиме мы по походам не бегаем! Так, друже? — весело спросил Олаф Стемира и, отпустив лазутчиков, вдруг грустно заметил: — Не дает мне покоя эта весть об Аскольдовиче… Я сам погляжу за дитем волоха…

Муравей полз торопливо, суетливо забегая то вправо, то влево, ища своих собратьев и не обращая внимания на огромную тень, двигающуюся за ним. Вот Аскольдович положил перед муравьем камень и задумался, преодолеет ли его лесной трудяга или просто свернет с пути. Муравей покрутил юркой головкой вправо, влево и пополз в противоположную от камня сторону. Аскольдович взял второй камень и снова положил его перед муравьем, и тот заметался в поисках свободной тропы. Но так как больше пути для муравья не было, то пленник Аскольдовича вынужден был преодолевать на своем пути к муравейнику новые препятствия. Когда муравей выполз из кучи смятой травы, Аскольдович снова положил на его пути камень, й муравей нырнул под него настолько, насколько позволяли ему это сделать покатистые стороны оселка. Аскольдович стал выжидать. Муравей снова выполз из-под камня.

— Ты почему не смотришь на меня? — закричал на него Аскольдович. — Ведь я твой мучитель и злодей! Обрати свой взор на меня!

Но муравей отчаянно и упорно продолжал искать тропинку к своему дому.

Аскольдовичу наскучило бесплодное занятие, и он, бросив камнем в муравья, поплелся к конюшне, где конюший Маджар, давно поджидая княжича, приготовил его Крапинке любимый корм. Заметив, что княжич убил маленькое божие творение, конюший ахнул: «Як можа тако постулата! Ведь ноне девятый день Луны! Второй день седмицы! Нынче нельзя трогать даже паутину!.. Як же спасти тебя, дитя, от карающей руки Тьмы?..»

По обеим сторонам дорожки рос шиповник, усыпанный созревшими ягодами, которые почему-то никто не торопился срывать. Шиповник был высоким, густым и колючим. Потому дорогой к конюшне надо не баловаться, а стараться идти так, как велят няньки и старый Маджар, которого, как говорит мать, отец выходил сам, а почему и кем был тяжело ранен этот угр, маленькому Аскольдовичу неведомо, но старик любит лошадей и умеет выхаживать жеребят, а за Крапинкой княжича глядит особо.

Аскольдович шел быстрыми, резвыми шажками, радуясь предстоящей встрече с любимцем, не замечая выставленной Новгородцем стражи, шагавшей по короткой дорожке, ведущей к конюшне.

Потом он нырнул в открытые ворота конюшни и, взобравшись на сено, несколько раз перекувыркнулся и звонко расхохотался. Замечательно пахнет сено, отборное просо и ячмень! А холеные, резвые лошади — бери любую и езжай на ней по кругу! И все готовы услужить тебе!

— Я же говорил тебе, сынок, что опасно всякий раз бросаться в открытые ворота. Однажды здесь может не оказаться сена, и ты свернешь себе шею.

— Но это невозможно, отец! Маджар за это поплатится.

Аскольдович скатился со стога сена и протянул руки к отцу.

— Почему ты приходишь только сюда, отец? — взволнованно спросил он и зорко посмотрел отцу в глаза.

— Меня отпускают ненадолго, — хриплым, усталым голосом проговорил Аскольд.

— А почему у тебя всегда холодные руки, отец? Где ты сейчас живешь?.. — бесстрашно глядя в мерцающие глаза Аскольда, пытливо спросил княжич.

— Не бойся! Ты только не бойся меня, сынок, хорошо? — слабым голосом попросил Аскольд и заверил: — Да-да, я жив! Я живу там, где мне указали боги, сынок!

— И ты будешь часто приходить ко мне? — тревожно спросил Аскольдович, ощупывая отца.

— Пока не привыкну к новой жизни, сынок, — волнуясь, объяснил Аскольд, с жалостью и любовью глядя на сына.

— А почему ты не ходишь к маме? — снова спросил княжич.

Аскольд не ответил.

— А Новгородец-русич позволил курган насыпать на твоей… — сначала бойко, а затем, одумавшись, робко залепетал Аскольдович.

— Я знаю, сынок. Я все знаю, — грустно заметил Аскольд.

— Ты не хочешь, чтобы мама отомстила Новгородцу-русичу за тебя? — спросил Аскольдович и снова ощупал руки отца под сустугой.

— Нет! Так и ответь матери, — слабым голосом проговорил Аскольд и хмуро добавил: — Мне пора! Иди к Крапинке, покорми его.

— А ты?! — не понял Аскольдович.

— Я должен идти, — горько объяснил Аскольд.

— Куда же ты, отец? — закричал, заплакав, Аскольдович. — Там же глухая стена! Ворота-то открыты!..

В это время из закутка, где находился Крапинка, вышел Маджар и, хромая, направился к княжичу.

— Будет, княжич, слезы лить! Пошли Крапинку кормить, а то он из моих рук не ест, — сказал как ни в чем не бывало конюший и, взяв Аскольдовича за руку, ахнул: — Чтой-то ты какой холодный?

— Я только что здесь с отцом говорил. Ты разве не слышал? — хмуро спросил Аскольдович, пытливо заглядывая в глаза конюшему.

— Нет, княжич, не слыхивал, — громко ответил конюший, пряча глаза от княжича и насильно уводя его к жеребцу. — Я стойла чистил, рядом лошади фыркали, ржали, разве в таком гаме что-нибудь услышишь?

Он о чем-то еще говорил с княжичем, но звук их голосов постепенно удалялся от Олафа, который стоял в конюшне, в противоположном углу, и не мог сразу выйти из своего укрытия. Он верил и не верил своим глазам! Ведь Аскольд и Дир, обезглавленные его секироносцами, были сначала сожжены, а потом погребены в разных концах Ольминова двора! Олаф ощупал руки, ноги, поднес к глазам пригоршню сена, вдохнул его целебный аромат и в отчаянии покачал головой. Да, он видел то, что видел!

Аскольд и Дир продолжают жить!.. Надо поведать обо всем Бастарну… А… если убить княжича?.. И Экийю?.. Он перестанет ходить?.. Или… Будет ходить ко мне и требовать, чтобы я… ушел из Киева?.. Олаф похолодел. В душе поднялась новая волна страха. Почему на Аскольде была другая рубаха?.. Да, Олаф точно помнит, что в тот день на нем была белая рубаха, под ней на груди красовался тяжелый серебряный крест… А теперь на нем красная рубаха княжеского покроя. И сын не боится покойного отца!.. Боги! Что за испытание вы приготовили мне? О чем вы хотите предупредить меня, показывая мне живым Аскольда? Неужели я не имел права лишать его жизни?! Неужели он еще нужен здесь? Но кому? Жена — изменница, сын — несмышленыш, дружина — переметчица, город не ропщет, видя мою силу и рать. Боги! Кому нужен здесь Аскольд?

— Заберите его себе и не мучайте меня видениями! Я понял вашу мудрость! Без вашего соизволения ни на кого впредь не подниму руку, — Олаф не заметил, что говорит вслух. Смахнув с плеч сухую траву, он вышел из укрытия и неровным шагом зашагал к воротам конюшни.

Возле ворот, у дороги, прохаживался дозорный и, завидев князя, поспешил ему навстречу.