Наряду с Мольером, Лафонтен являлся представителем народного языка во французской литературе XVII в. Ученик вольнодумцев, он в своих озорных «Сказках» переложил в изящные стихи ряд новелл эпохи Возрождения (Боккаччо, Маргариты Наваррской, Брантома), чем чрезвычайно содействовал борьбе французского общества против ханжества, насаждавшегося стареющим королем и его морганатической супругой, госпожой Ментенон. Басни Лафонтена в прозрачной форме повествований о животных выводили перед читателями все общество Франции второй половины века; при этом Лафонтен не щадил ни Льва, царя зверей, ни его придворных (Лиса, Волка и Медведя), обирающих «простой народ» — Зайца, Ягненка, Оленя.

Особое положение в литературе Франции второй половины XVII в. занимает Лабрюйер, автор книги «Характеры». Задумана она была как ряд обобщенных портретов своего времени, как жанровые зарисовки различных встречающихся в обществе застывших характеров (в этом отношении она полностью укладывалась в теорию классицизма); но автор перерос свой замысел и создал ряд реалистических и резко очерченных образов. Многие места его книги дышат чувством социального протеста, подготавливая тем самым литературу следующего века.

Абсолютизм пытался разработать и свою собственную теорию. Таким теоретиком абсолютизма был видный деятель католической церкви, епископ Жан-Бенэн Боссюэ (1627–1704); в своих проповедях и сочинениях на исторические и политические темы он отстаивал идею божественного происхождения абсолютной власти государя и утверждал его право на жизнь, имущество и убеждения подданных. Поэтому он горячо приветствовал отмену Нантского эдикта и содействовал созданию сельских школ, имевших целью парализовать воздействие гугенотских проповедников.

Другим теоретиком абсолютизма был сам Людовик XIV, оставивший сочинение, известное под названием «Мемуары Людовика XIV, составленные для воспитания дофина». Полный уверенности в том, что ничем не ограниченная власть короля спасительна не только для правителей, но и для подданных, он принципиально отвергал всякие попытки противопоставить ему какие бы то ни было представительные органы. Крайне характерно его желание не брать в советники и министры людей, имеющих не зависимое от короля общественное положение; он считал, что, возвышая чиновника из третьего сословия до положения министра, он не делится с ним властью, а имеет в его лице только безличного исполнителя королевских предначертаний.

Претензии идеологов абсолютизма встретили решительный протест в оппозиционной печати, выходившей на французском языке в Голландии и Англии и подпольно распространявшейся во Франции. Так, в анонимном памфлете «Вздохи порабощенной Франции», вышедшем в 1689–1690 гг. (приписывается гугенотскому проповеднику Жюрье, а по другим источникам — эмигрировавшему из Франции священнику М. Левассору), утверждалось, что французский народ не смирится с насилием и что это является постоянным «зерном восстания». Против абсолютистской доктрины о том, что собственность французов есть собственность короля и он имеет на нее право, выступал буржуазный мыслитель Клод Жоли (1607–1700), утверждавший учение о святости и неприкосновенности частной собственности, об ограничении всевластия монарха.

Среди представителей дворянства и чиновной администрации, лучше правительства видевших реальное положение дел во Франции, выдвинулись идеологи, намечавшие пути спасения государства путем облегчения и перестройки налогового обложения (маршал Вобан, 1633–1707) или путем прямой помощи крестьянскому хозяйству (интендант Баугильбер, 1646–1716); наконец, воспитатель дофина, епископ Фенелон (1651–1715), создал для своего питомца поучительный роман-утопию «Телемак», в котором изобразил панораму крушения правителей в ряде вымышленных государств, кроме тех немногих, где общественный строй не дает оснований для недовольства народа; однако книга эта, ставшая известной королю, подверглась запрету, а ее автор — опале.

Среди передовых авторов оппозиционного направления следует назвать Пьера Бейля (1647–1706), гугенота-эмигранта, прославившегося критикой религиозной нетерпимости и пропагандой философского скептицизма. В его «Историческом и критическом словаре» поставлен вопрос, может ли существовать общество, состоящее из атеистов; Бейль ответил на этот вопрос утвердительно, чем навлек на себя гнев даже других гугенотов-эмигрантов, в том числе и П. Жюрье. Книга эта, конечно, была запрещена во Франции. Но после смерти Людовика XIV, в 1715 г., новый правитель королевства регент герцог Филипп Орлеанский снял с нее запрет и разрешил ее читать. По свидетельству современника, датского писателя Гольберга, в Париже с раннего утра перед еще закрытыми дверьми королевской библиотеки выстраивалась очередь желающих попасть в нее: кончался искусно иллюминованный полумрак абсолютизма, поднималась заря Просвещения.

7. Упадок монархии. Век просвещения[227]

Положение Франции ко дню смерти Людовика XIV (1 сентября 1715 г.) было крайне тяжелым: семьдесят два года его царствования истощили и измучили страну, поставили ее на грань банкротства, привели к упадку ее международного престижа. Поэтому все, в том числе и правящие круги королевства, чувствовали необходимость изменения политического курса, тем более что заново встал вопрос о власти. Новому королю, правнуку прежнего, Людовику XV, не было и шести лет; поэтому, по законам Франции, надлежало учредить регентство.

Вопреки специально оговоренной в завещании воле покойного короля, регентом был назначен дядя малолетнего Людовика герцог Филипп Орлеанский, сумевший обещаниями и интригами привлечь на свою сторону различные враждовавшие между собой придворные клики. Удачным ходом с его стороны было обещание возвратить парламентам отнятое Людовиком XIV право ремонстраций. Кроме того, он обещал расширить свой совет за счет привлечения старой родовитой аристократии, с одной стороны, и дворянства мантии, с другой; наконец, его известное религиозное вольнодумство служило гарантией прекращения преследований янсенистов, которым сочувствовало большинство магистратов. Так Филипп Орлеанский, привлекая на свою сторону одних, обманывая других, сбивая с толку третьих, легко получил поддержку всех заинтересованных сторон.

Следует отметить, что происшедшее в первые же дни регентства возвышение парижского Парламента, юрисдикция которого распространялась на треть территории страны, наложило отпечаток на всю историю Франции XVIII в.; в дальнейшем вплоть до начала Великой французской революции 1789 г. парламенты Парижа и провинций несколько раз становились центрами мощной оппозиции абсолютистскому правительству. Как огмечал Ф. Энгельс, судебное дворянство и вообще юристы «фактически тоже составляли привилегированное сословие и обладали в парламентах значительной силой, противостоявшей королевской власти; в своей политической деятельности они выступали как защитники учреждений, ограничивавших королевскую власть, и таким образом оказывались на стороне народа, но в качестве судей они были воплощением коррупции» Провозгласив себя хранителями законов и привилегий, парламенты на протяжении всего столетия противились любым, даже самым слабым, попыткам ввести хотя бы необходимейшие реформы. При этом, по иронии истории, эти упрямые консерваторы в глазах общественного мнения неоднократно сходили за защитников свободы: правительство было столь скомпрометировано, что народ сочувствовал любому сопротивлению властям.

С приходом Филиппа Орлеанского к власти во Франции началась новая глава в нисходящей эволюции монархии — время упадка, самодискредитации привилегированных сословий и кризиса абсолютизма, приведшее страну в конце концов к революции. В годы регентства «оба величества» (les Deux Majestes — правительство и церковь) равно дискредитировали себя в глазах страны. После длительного периода показного благочестия, насаждавшегося покойным королем и его морганатической супругой госпожой Ментенон, регентство ознаменовалось поразительным падением нравов: двор во главе с Филиппом Орлеанским и его дочерью, герцогиней Беррийской, почти афишировавшими свои пороки, подавал пример такого чудовищного распутства, что скоро стал «притчей во языцех» во всей Европе; при нем абсолютизм стал представлять собой открытое «зрелище гниения и распада»[228]. Примеру двора следовало высшее дворянство. Об оргиях распутства и преступлениях знати говорили вслух; поэтому не удивительна запись в дневнике парламентского адвоката Маре, отражающая взгляд просвещенного буржуа на дворянство: «Никогда благородное сословие Франции не было менее благородно, чем теперь» [229].