А когда мне исполнился один год, мы впервые поехали в Евпаторию. Об этом городе маме рассказала одна знакомая, у которой сын был такой же, как я. Она сказала, что там принимают таких больных на лечение. По крайней мере, там делали все возможное, что могли предложить врачи, - не отнимали у родителей и у нас, «децепешных» детишек, надежду на то, что и мы когда-нибудь будем ходить, бегать, говорить.
Этот удивительный город Евпатория! Из самых отдаленных уголков нашей страны самолетами и поездами туда привозили больных детей со страшным диагнозом - ДЦП. Местные жители обычно сдавали квартиры приезжим родителям с больными детьми, а в курсовочном бюро, после двухнедельного стояния в очереди, можно было приобрести курсовку на лечение. И когда она наконец-то оказывалась в руках родителей - это было такое счастье! Ведь появлялась надежда! А вдруг именно им-то и повезет! А вдруг именно на их ребенка упадет божественный взгляд! И счастливые мамы и папы, глядя на своих детишек, беспорядочно размахивавших руками и ногами, везли их по улицам города в переделанных умельцами детских колясках на массажи, грязи, к логопедам и на множество других, самых разных и бесполезных процедур, надеясь если не вылечить, то хотя бы немного облегчить состояние своих детей.
Мы с мамой и папой ездили в этот город восемнадцать лет. Жили мы все эти годы на одной и той же квартире, у одних и тех же хозяев: тети Лены и дяди Толи, которые, конечно, стали нашими лучшими друзьями. Каждый год они встречали нас на машине в Симферополе, и пока мы ехали, я всегда внимательно смотрел в окно, вспоминая дорогу, чтобы дядя Толя случайно не пропустил знакомый поворот в Евпаторию. И вот мы уже почти добрались - поворот на улицу Кирова, где машина резко тормозила у дома номер 3.
А там нас всегда радостно встречали - и баба Вера, мама Лены, и Костя с Юрой, сыновья Лены и Толи. А в гостиной нас уже ждал праздничный обед с жаренной на сливочном масле черноморской камбалой, которую мы все очень любили! Костя с Юрой помогали нам занести вещи, мою коляску отвозили в кладовку, но меня им не разрешали брать на руки - боялись, чтобы они меня не уронили. Дело в том, что они тоже были больные. Нет, не такие, как я, - ребята ходили и умели разговаривать, но, несмотря на то, что они были старше меня, иногда мне казалось, что они немножко странные, как будто все время удивленные, и понимают все как-то по-своему. Почему-то я подумал, что они - инопланетяне. Когда я научился немножко разговаривать, я даже спросил об этом папу, а он мне на ушко сказал: «А что, может быть, но они не признаются».
И только позже я услышал от мамы, что их совершенно неизлечимая болезнь называется таким звучным и совсем не страшным словом - олигофрения. Даже не знаю, что хуже - не уметь ходить, как все, или не уметь думать, как все? Но со мной они дружили, приходили ко мне в гости поиграть в игрушки и посмотреть картинки в книжках. А мама часто мне говорила: «Посмотри, какие мальчики аккуратные! Никогда не подойдут к столу, не помыв руки». (Так их приучил папа, дядя Толя. И я видел, что они его побаивались.)
Дом, в котором мы жили, был двухэтажный и принадлежал двум хозяевам. Большую часть дома занимала семья дяди Толи и тети Лены, у которых мы снимали небольшую комнатку, где с трудом помещались две кровати и узкий шкаф в маленьком коридоре. Рядом, за стенкой, жила семья высокой, красивой женщины с неулыбчивым и, как мне казалось, злым лицом. И хотя она была не очень молодая, почему-то все называли ее только по имени - Катя или Катерина. У нее было три сына и, как я услышал однажды от тети Лены, все трое были от разных пап, которых никто никогда не видел. Но ребята были очень красивые и умные. Один даже учился в Ленинграде в университете и был, как говорила Катерина, талантливым математиком.
И хотя я был еще совсем маленький, но помню, как Катя с тетей Леной постоянно ссорились. А когда мне было лет десять и мы в очередной раз приехали в Евпаторию, я услышал, как тетя Лена рассказывала маме о том, что недавно Катя из-за какой-то ерунды поругалась с ней и крикнула:
- Мало того, что у тебя дети идиоты, так мы еще все время должны смотреть на этих инвалидов, которых ты берешь на квартиру!
И тогда Лена, не отдавая себе отчета, крикнула:
- Катерина! Побойся Бога! Ведь Он накажет тебя за эти слова, накликаешь беду на своих детей!
И представьте себе, через несколько лет, когда все уже забыли об этих словах, произошло что-то непонятное! Оба старших сына Катерины сошли с ума и почти все время находились в психиатрической больнице. Иногда на какое-то время они появлялись дома, и тогда все жильцы нашего двора настораживались и боялись выходить из своих квартир. Хотя это напрасно - они были совсем безобидные. А младший сын через год после своей свадьбы попал в тяжелую автомобильную аварию и долго лечился. Тетя Лена тогда помогала Кате чем могла и в разговоре с моей мамой все винила себя: «Это я виновата, я виновата! Слово вылетело и понеслось. И мы не знаем - куда! И так вернулось!».
С тех пор я боюсь, когда при мне начинают кого-то ругать и что-то нехорошее желать людям. Я знаю, что слова могут ожить и стать страшным оружием. Как бумеранг (мне папа о нем рассказывал).
Мне, конечно, тоже было жалко Катю и ее сыновей, хотя она меня не любила и никогда не подходила даже близко к моей коляске. Ну что тут поделаешь, даже некоторые хорошие мамины и папины друзья подходить ко мне не решаются. Наверное, это не так и просто. Я на них не обижаюсь. Наверное, они боятся что-нибудь не то сказать или думают, что я их не пойму. Я-то их понимаю, а вот им меня понять непросто. А ведь нужно всего лишь набраться терпения! Но они все куда-то спешат, и нет у них времени на это терпение.
Я хочу вам сказать, что я очень любил эти наши поездки в Евпаторию и очень хорошо помню все в этом городе и всех людей, с которыми мы там дружили.
У меня вообще очень хорошая память, хотя когда мама говорит об этом врачам - они не верят. Я действительно помню очень многое - например, дни рождения всех моих родственников (всегда напоминаю маме); имена героев в книжках, которые мне читал папа давным-давно; запоминаю лица актеров в фильмах, которые смотрел. И если бы сейчас, через двадцать два года после нашей последней поездки в Евпаторию, я оказался бы вдруг на нашей улице Кирова, можете не сомневаться, я бы привел вас точно к нашему дому номер 3 и показал бы дорогу в массажный кабинет к тете Вале, и на базар, и даже в грязелечебницу, хотя она была далеко от дома.
Правда, все эти лечебные процедуры - грязи, массажи, ионофорезы, занятия с логопедом - я не очень-то любил, но терпел все, потому что мне нравилось ездить в Евпаторию: это было единственное место, где было много таких как я. И никто меня не разглядывал, как в нашем городе, и здоровые дети не шарахались от меня в сторону, и их мамы не кричали: «Отойди от коляски немедленно!». Этого я до сих пор не могу понять: ведь все знают, что ДЦП - болезнь незаразная. Почему же тогда нельзя к нам подходить? Мне ведь так хотелось, чтобы у меня были друзья. Было так обидно, что иногда даже хотелось расплакаться. Но мама быстро отходила в сторону и увозила меня куда-нибудь, где детей не было, и начинала отвлекать - что-то рассказывать или читать интересную книжку. Она не могла мне объяснить, почему здоровые люди так себя ведут.
Я помню, когда мне было лет шесть, одна мамина знакомая зашла к нам с дочкой Аленой. Конечно, девочка вначале удивленно на меня посмотрела, но потом все же подошла ко мне, протянула мне руку и даже погладила по голове. И пока наши мамы разговаривали, она мне рассказала, что у нее есть очень красивая и умная кошка, и даже прочитала мне стишок, который сама сочинила. Но ее мама торопилась, и они вскоре ушли, а Алена пообещала, что обязательно еще ко мне придет. Но она так и не пришла. А тетя Наташа, мама Алены, встретила как-то маму в городе и сказала, что она не может разрешить своей дочке ходить к нам, потому что в тот вечер Алена очень расстроилась и даже плакала от жалости... Мне и до сих пор непонятно: разве жалость такое плохое чувство? Разве лучше, когда у человека ее нет? Но всем же не объяснишь. «Ну и ладно, - сказала мама, улыбаясь, - проживем и без них, чего уж тут расстраиваться». Мы с мамой не обиделись. Ведь понятно: кто же захочет, чтобы ребенок плакал, даже если это из-за жалости? А папа очень огорчился и сказал, что так нельзя воспитать хорошего человека. А еще говорят, что жалость унижает. Не знаю, меня она не унижает. Это так естественно - жалеть больного, слабого. Мне больше нравится поговорка: жалеет - значит, любит.
