И уже подбегая к аппарату, почувствовала: все, этот звонок будет последним. Звонящий устал ждать и сейчас положит трубку.
— Алло!
— Алло, мама? Ты дома? Я приходил, а дверь открыта…
— Да, сыночек! Это не я виновата. Это папка нас порадовал. Совсем там, в Москве, отвык от дома, замки закрывать разучился. Да ничего не случилось, все в порядке, что ты волнуешься? А ты где? У друзей? Ну хорошо, общайся. Пока!
Положила трубку. Села, успокоилась. Проанализировала, как в детективе, разговор. Подумала, что, вообще-то, строго говоря, она к настоящему моменту еще не могла знать, что Николай приехал. Ну да ничего. Это не страшно. Вряд ли Антон с Колей будут это обсуждать. Посмотрела на часы. Астахов приедет совсем скоро. Надо настроиться на разговор с мужем. Чтоб не стать бывшей.
Да, и не забыть бы какую-нибудь блузку надеть…
Антон положил телефонную трубку на рычаг.
— Ну вот, видишь, это была мама… Дверь закрыть забыла?
— Ты знаешь, это очень странно. На нее никак не похоже…
— Ладно, и на старуху бывает проруха…
— Моя мама не старуха.
Света улыбнулась:
— Это я так, переносно. Мама у тебя, конечно, не старуха. Дай бог каждой быть такой «нестарухой»!
И только сейчас, когда напряжение спало, Антон посмотрел на незаконченную картину, стоявшую на Светкином мольберте.
Что за чудо? Кто это? Что-то такое знакомое.
— Это — Кармелита.
Антон ударил себя по лбу:
— Да, конечно. Здорово! Красотища!
Как художнику, такие слова были приятны Свете. Но как женщине, немного обидны. Уж лучше бы он сказал, как говорят все дилетанты: «Похоже!».
— Нравится тебе, да?
— Картина? Здорово, лучше, чем в жизни, получилось, правда, — Антон наконец-то почувствовал Светино настроение и поспешил исправиться. — А вообще в жизни мне больше блондинки нравятся… — и заодно уж попробовал ее приобнять.
«Не на ту напал», — подумала Света.
— Давай только без рук, ладно?
— Хорошо.
— Ты знаешь, я сейчас к Максиму в больницу собираюсь. Пойдешь со мной?
— Конечно. Время разбрасывать камни. И время… извиняться за них.
* * *
Сложно описать настроение, царившее в таборе. С одной стороны, всем (кроме Люциты, конечно) очень понравилось выступление Кармелиты до ее падения. Было в этом что-то сильное, настоящее. Но само падение сильно все испортило. Неприятно стало, страшно. И на будущее решили: жалко, конечно, девушку, но раз не может она стоять спокойно под летящими ножами, то лучше ей этим делом и не заниматься…
Да и за здоровье ее, в конце концов, было тревожно. Бейбут и Миро решили съездить в слободу, узнать, что там да как.
А у себя, в Зубчановке, Зарецкий совсем с катушек съехал — не давал покоя Рубине. Все мучил ее одним вопросом:
— Скажи честно, Рубина, ты от меня что-то скрываешь?
— О чем ты, я тебе всегда только правду говорю, а ты мне не веришь.
— Да, не верю. Потому что ты с моей дочерью постоянно о чем-то секретничаешь.
— Не узнаю я тебя, Баро… — улыбнулась Рубина устало. — Может, ты свою дочь ко мне ревнуешь? Нет? Так что зря беспокоишься? Никто не может занять место отца в сердце его дочери.
Трудно не согласиться, но последнее слово все равно должно остаться за бароном:
— Смотри, Рубина, если узнаю, что моя дочь общается не только с подругой, — спрошу и с нее, и с тебя.
А тут и гости из табора приехали. Первым делом, раньше, чем «здравствуйте», спросили:
— Как себя чувствует наша артистка?
— Кармелите уже лучше, — по-отцовски важно ответил Баро, будто сам, своими руками, ее лечил. — Она спит.
— Слава Богу! — воскликнул Бейбут. — Нам очень жаль, что так вышло.
— Да не оправдывайся, — сказал Баро. — Вашей вины в этом нет. Просто девочка переволновалась, понимаешь, переволновалась.
— Рубина, может быть, она уже проснулась? — нетерпеливо спросил Миро.
— Наберись терпения, подожди до завтра, — притормозила его Рубина.
И Бейбут тоже подхватил:
— Да-да, конечно. Пусть отдохнет. Наберись терпения.
— Хорошо… — вздохнул Миро.
Тогда и Бейбут сказал то, что должен был сказать, да все стеснялся, боясь обвинений в бездушии:
— Я вот что хотел спросить, Баро. Только пойми меня правильно. Но я должен знать, сможет Кармелита участвовать в представлении, или ее лучше заменить?
Баро гордо расправил плечи и брови:
— Моя дочь ни от чего не отказывалась. Я поговорю с ней.
* * *
Следователь Бочарников напоследок все же заглянул к Максиму. Хотя внутренне уже понимал, что дело это совершенно безнадежное. Точнее, даже и дела никакого нет. Кто ножичком баловался — неизвестно, никаких следов и намеков. И сам пострадавший вообще ничего говорить не хочет. Нуда и бог с ним. Главное, что жив остался. А остальное — его личное дело. Хочется ему покрывать покушавшегося, пусть покрывает. Еще неизвестно, почему он это делает. А может, за этим какая-то его личная вина стоит, такая, что лучше молчать о ней.
Поговорив с Максимом (для порядка), Бочарников с легким и чистым сердцем пошел к себе в отдел.
Не хочет парень открывать дело — ну и не надо. Баба с возу — кобыле легче. А ножик, который на месте преступления остался, пусть в вещдоках, заархивированный, пылится.
А Максим почувствовал удивительную легкость. Во-первых, с милицией развязался. Во-вторых, с ранением творилось что-то удивительное. В последний раз Палыч принес ему какой-то удивительный бальзам собственного изготовления. Запашок у него, правда, был еще тот — настоящее домашнее лекарство. Но Максим с Палычем все же уговорили сестричек при перевязке мазать рану этим бальзамом.
И она стала заживать прямо на глазах.
Глава 28
Услышав, что пришел Астахов, Тамара подошла к туалетному столику. Начала прихорашиваться перед зеркалом. Астахов вошел в комнату. Женушка бросилась навстречу мужу с самой лучезарной улыбкой:
— Милый! Наконец-то.
Тамара обняла и расцеловала мужа:
— Ну, как съездил? Что-то случилось?
Астахов стоял холоден как лед.
— Случилось, — и показал блузку. — Это что?
— Блузка. Ты что, сам не видишь?
— Как эта блузка оказалась в конторе автосервиса?
Тамара громко фыркнула:
— Оставила. А в чем дело? Я не понимаю. Что ты так разошелся из-за какой-то блузки? Коля, ты что, ревнуешь меня? Это даже приятно…
— Тамара, я не шут гороховый. И не позволю, чтобы надо мной смеялись.
— Боже мой! Ну что тут такого? Ну, оставила я эту треклятую блузку! Кстати, она очень недорого стоила… Ты что, думаешь, что я тебе изменяю с этим?
— Только не надо мне рассказывать, что у него есть невеста. Это я уже слышал.
— Естественно, слышал. Ведь у него действительно есть невеста…
— И как ее зовут?
Тамара уже даже открыла рот, чтобы что-то сказать, да так и не сказала. А про себя подумала: «Ай-яй-яй, как нехорошо не знать, как зовут невесту Игоря!»
— А… О… Слушай, забыла. Не помню… Он ее называл… Как-то так странно… Имя вроде бы и понятное, но немного необычное. Слушай, если нужно, я могу у него спросить…
— Неужели ты не понимаешь, что я не верю ни одному твоему слову!
«Все! — поняла Тамара. — Вот теперь точно пора плакать. И даже не заплакать, а зареветь!»
И заревела, причем весьма натурально.
— Почему? Почему? Я ничего не хотела сделать плохого. Блузки-заколки. Обычные бабские дела… Что за мелочные подозрения?
И, как всегда, она попала в точку. Именно в эту секунду Астахов оказался не готов к ее плачу. И к тому же, внутренне ему самому уже очень хотелось покончить с этой пренеприятной историей, поверив в более-менее убедительную версию:
— Так, так, так, давай без слез…
— Хорошо, и ты… сам вот подумай… — сказала Тамара, всхлипывая. — Если без блузки… что ж я, по-твоему, домой без одежды приехала? Как ты это представляешь? Через весь город — и без одежды?
