Душный август 1871 года стоял над Кутаисом. По пыльной улице быстро шагал человек. Он шел, не оглядываясь, мимо заросших виноградниками домов, мимо низеньких лавчонок, мимо винного подвальчика известного во всем районе старика Ладо. Человек шел к высокому зданию католической церкви.

Было раннее утро. Церковь пустовала. Под каменными сводами гулко раздавались шаги. Человек приблизился к изваянию Спасителя и упал на колени:

— Господи, спаси ее! Помоги ей в ее мучениях! Потом он встал, огляделся, подошел к органу.

Медленно, словно преодолевая преграды, полились тяжелые протяжные звуки. Но лицо человека становилось спокойнее, тревога и боль постепенно сходили с него. Служитель кутаисской церкви, органист Петр Палиашвили понимал, что только верный друг — музыка может успокоить и помочь ему в трудную минуту. А минута была трудной. Конечно, не столько для него самого, сколько для его юной жены Марии. Сейчас в муках она рожала своего третьего ребенка,

— Кто это будет? Мальчик или девочка?

— Сын, сын! Танцуйте, Петр, вы отец второго сына! — е радостным криком в церковь ворвалась соседка. — Ну, что же вы сидите? Скорее домой! Какой чудесный мальчик! Какой красавец! У него будет необыкновенная судьба!

— Оставьте, Нино, вы всегда так говорите.

— Вот увидите. Ах, какой вы счастливец!

В этот же вечер в маленьком доме Петра Палиашвили собрались родные и соседи. Мест не хватало, рассаживались в саду. Мария, ослабевшая и счастливая, принимала подарки. Петр метался из комнаты в сад, разносил вино и фрукты. Трехлетний первенец, солидный толстяк Вано, не отходил от колыбельки новорожденного брата.

— Назовем его Захарием! — сказал отец.

Поздно, за полночь, не расходились гости; сменяя одна другую, неслись из сада песни: двое затянут — вступает третий, за ним четвертый, и вот уже все вместе ведут узорчатую, многоголосную мелодию необычайного, сложного грузинского пения.

Это были первые народные песни, прозвучавшие над новым человеком земли — Захарием Палиашвили.

Он их не слышал тогда. Они прозвучали лишь как символ его будущего, как первое скрепленное печатью звуков свидетельство о рождении, как виза на вход в мир большой музыки.

Двое ребят в этой семье стали неразлучными: Вано и Захарий. Шли годы, появились новые дети (в семье Палиашвили их было восемнадцать). Соседи шутили: крепко любит Петр жену! Но шестеро умерли в младенчестве.

А эти двое первых словно предчувствовали, что на жизненном пути будут идти рядом и что оба на всю жизнь поклонятся одной музе — Евтерпии. Потому так и дружили. Захарий, как хвостик, всюду ходил за Вано.

Вано начал учиться игре на рояле — Захарий часами сидел рядом. Вано шел играть на улицу — Захарий, как тень, за ним.

Отец определил Вано певчим в церковный хор.

— И меня! — потребовал Захарий.

И вот уже Вано получил «должность»: он стал органистом в церкви. Он зарабатывает деньги и даже помогает семье!

Захарий все мессы проводил около Вано. Не слепое обожание брата руководило им. Он слепо, сам еще не понимая этого, любил музыку. Любил ее во всем: и в нежных песнях матери, и в мощном звучании хора, и в грустных звуках органа. Мальчиком он постигал удивительное разнообразие музыки. И тогда-то твердо решил стать музыкантом.

— Вано заболел, — сказала однажды мать. — Отец не может справиться один. Воскресная месса идет целый день, а он, бедный, так устает!

— Я заменю Вано.

— Ты, Захарий? А ты разве можешь?

Но тринадцатилетний Захарий не успевает ответить. Он уже мчится к церкви. Так состоялся его дебют как органиста. Прошло немного времени, и кутаисские католики иначе и не представляли себе своей церкви, как только с этими двумя юными Палиашвили за органом.

— Вот истинные музыканты! Бог их нам послал! — говорили прихожане.

Но если бог им послал этих юношей, то он, видимо, не собирался оставлять их здесь надолго. Он явил свою волю в виде настоятеля тифлисской католической церкви Альфонсо Хитаришвили. В тифлисской церкви была нужда в органистах. Прослушав братьев, Хитаришвили сказал:

— Я беру их с собой в Тифлис. Вано будет органистом, Захарий — певчим.

Так совершился первый поворот в судьбе будущего композитора. Он знал, что музыка — его жизнь, его будущее, но как он будет плавать в этом бурном море — кто мог знать тогда?

Тифлис девяностых годов прошлого столетия. Столица Грузии. Форпост русского колониализма. Здесь все смешалось в эти годы: и неусыпная деспотическая власть царских наместников, и влияние Запада, и глухо, но настойчиво бурлящее национальное движение за свободу, и активная, чрезвычайно доброжелательная помощь культурным силам грузинского народа со стороны их русских собратьев в деле развития национальной науки и просвещения.

В частности, в эти годы в Грузии жили (или приезжали) и работали такие известные русские музыканты, как Балакирев, Ипполитов-Иванов, Танеев, Кленовский.

Национально-освободительное движение в Грузии отразилось и на культурной жизни страны. Жажда к возрождению самобытной грузинской культуры с неудержимой силой толкала деятелей музыкальной культуры к новым поискам. Самой важной формой деятельности стала теперь не исполнительская работа, не постижение классического наследия Запада, а собирание, обработка и популяризация лучших образцов народной музыки.

В эту обстановку возрождения национального, народного искусства, в обстановку новых, прогрессивных настроений попали и братья Палиашвили. Все в Тифлисе, особенно в его музыкальной среде, было им внове и интересно.

В 1886 году Ладо Агниашвили основал первый грузинский этнографический хор. Им руководил Иосиф Ратиль, родом чех. Оба брата были приняты туда как хористы.

Вано привлекала больше светская музыка. Его незаурядные способности хоровика позволили ему вскоре уйти от церковной музыки. Он стал хормейстером в театре оперетты, а затем дирижером в оркестре возникшего тогда в Тифлисе «Музыкального кружка». Но вот настал день, когда братьям пришлось расстаться: двадцатилетний Вано уезжает в Россию, в консерваторию.

Захарий словно потерял лучшего друга, самую прочную свою опору. Он загрустил. Часто мать и старшая сестра Анна допрашивали его:

— Что с тобой, Захарий? Что тебе не по душе?

Все было по душе. Он был строен и красив, этот восемнадцатилетний юноша. Он работал теперь главным органистом в церкви, помогал стареющему отцу и семье. Но его томила страсть к музыке, музыка бродила в нем, а он не мог справиться с нею, потому что не постиг еще ее законов. Он хотел учиться. Только в 1895 году, в двадцать четыре года, Захарий смог стать учеником музыкального училища. Высшего музыкального учебного заведения в Тифлисе тогда не было. Да и это, среднее, было единственным на всем Кавказе!

Какое же это было счастье, когда он, взволнованный, впервые вошел в класс Н. С. Кленовского — преподавателя теории музыки. Тайная мечта, может быть, и осуществится когда-нибудь! Столько раз он удерживал себя, говорил себе, что ничего не выйдет, насильно заставлял себя не думать об этом.

Вот и теперь: словно специально, чтобы отвлечься от праздных мыслей, он начал обучаться игре на валторне у педагога Моска. Зачем ему валторна? Да, звук ее интересен и необычен, она трудна для освоения, тут что ни звук — то опасность срыва, фальши. Есть в ней, в валторне, что-то таинственное, словно звучат в горах трубные гласы демонов, словно собирают древние полководцы на бой свои племена…

— Да зачем тебе валторна! — спорила с Захарием сестра Анна, когда они возвращались вечером после занятий в хоре. — Пойми, Грузии нужны не трубачи, а музыканты-просветители. Пласты народной музыки лежат нетронутыми. Ты такой способный, Захарий. Займись обработкой народных мелодий! Ты хормейстер, почти хозяин хора. Можешь с нами и петь все свои обработки.