Наступила последняя весна Сашиной жизни. «Бессовестный «Хунхуз»[41] нанес последний удар в сердце и без того физически слабому Саше», — каялся позднее меньшевик Симон Киладзе.

Это была пора особенно ожесточенной борьбы большевиков с меньшевиками. Собрав свои силы со всей Грузии, меньшевики решили дать бой на марганцевых рудниках Чиатур. Дискуссия продолжалась днем и ночью несколько дней. Рабочие все более склонялись на сторону большевиков. Тогда «Хунхуз» пошел на подлость. Он выкрикнул: «Кому вы верите? Неужели вы так наивны, что можете допустить, будто князь Цулукидзе действительно борется за интересы рабочих? У него своя тайная цель».

Шахтеры прогнали «Хунхуза». Большевики снова взяли верх. А Саша слег, опять горлом пошла кровь.

«Помню, — писал близкий Сашин друг, один из руководителей кутаисских большевиков, Бибинейшвили, Александр тяжелобольной только что вернулся в Кутаис из Чиатур. Не успел он прийти в себя, поправиться, как из Хони получилось письмо о том, что там тоже назначены собрания, ожидаются горячие дебаты, и потому особенно желательно присутствие Саши. Это были его последние выступления. После хонских дискуссий он окончательно слег в постель и больше не вставал».

Саша отлично сознавал, что дни его сочтены. Он заботливо говорил врачам: «Мне страшно жаль вас, страшно! Как плохие дипломаты, вы обязаны говорить ложь тогда, когда вам никто уже не велит…»

Последнюю радость Саше принес его заботливый наставник Миха Цхакая. Немедленно после возвращения в Грузию с III съезда партии он отправился к Цулукидзе.

У постели Саши сидели два врача, друзья и близкие родственники. «Супруга Цулукидзе подошла к нему и шепнула о моем приходе. Он пошевелился и стал искать меня глазами. Я наклонился, крепко поцеловал его и сказал:

— Саша, на съезде наше дело победило!

В его глазах блеснули слезы радости, и он еле слышно проговорил: «Да, идея всегда победит!»

…Хоронили Александра Цулукидзе 12 июня 1905 года. Еще на рассвете хлынул дождь. Он быстро перешел в небывалый ливень. Кутаисский губернатор Калачев и пристав Тер-Антонов воспрянули было духом: «Все само собой уладится, разбушевавшаяся стихия, потоки, заливающие улицы, не дадут большевикам устроить демонстрацию, просто никто не придет».

К девяти часам утра от этих надежд ничего не осталось. От центра Кутаиса до городской окраины за гробом Саши шли десятки тысяч человек. Газета Кавказского союза РСДРП «Пролетариатис брдзола»[42] писала: «…два специальных хора рабочих пели «Марсельезу» и другие революционные песни. Масса народа, воодушевленная чувством единства и общности, следовала с пением за гробом, несмотря на грозу и ливень; речи, бесчисленное количество речей с момента выноса покойного из квартиры на всем пути шествия процессии до кладбища; речи на грузинском, русском и армянском языках — речи рабочих, крестьян и многих других товарищей, являвшихся представителями разных организаций кавказского пролетариата и крестьянства; речи, которые все без исключения обязательно кончались призывами: «Долой самодержавие! Да здравствует социализм!» и проч., подхватываемыми многотысячной массой… Вот как провожал кавказский пролетариат останки своего товарища-борца! Все это может показаться невероятным, сказочным тем читателям, которые не присутствовали на этих исторических похоронах. Но все это было так, было даже больше этого… И мы не в состоянии описать все то, что произошло на похоронах товарища Сандро!

По правде говоря, самодержавие показалось перед нами в этот день, но только показалось, как тень прошлого, у заставы города вместо почетного караула в лице пристава Тер-Антонова и десятков полицейских. Полиция заранее заткнула уши ватой, чтобы не слышать «богохульных» и «царехульных» слов революционной песни. А глаза ее, без сомнения, были ослеплены величественной картиной мощного шествия бесчисленного народа!»

Губернское жандармское управление скрепя сердце доносило в Петербург: «Со всех концов Закавказья съехались на похороны Цулукидзе. На гроб были возложены 77 венков со всего края. Несмотря на ужасную погоду, тысяч 15 шли пешком до Хони — 25 верст от Кутаиса — и несли гроб на руках все время. Похороны эти до сего дня не сходят с уст кутаисцев».

Так началось бессмертие!..

«Мне было семь или восемь лет, когда моя тетя, сестра моего отца, ранним утром повела меня на речку и, заставив опустить ноги в струи холодной воды, стала обучать меня азбуке. Азбуку эту, написанную карандашом на клочке бумаги, принес домой мой отец, который накануне упросил написать ее одного соседа, бедного дворянина. Помимо этих писанных карандашом 34 букв, мне было запрещено глядеть на что-либо печатное или писать, так как, по мнению моей тети, это могло помешать мне запомнить буквы. Когда я выучил наизусть всю азбуку, меня отдали учиться в семью одного священника из дворян.

Священник обучал меня каким-то молитвам; светской азбуки он сам не знал и не мог и даже не пытался обучать меня ей. В детстве у себя дома я был очень избалован родными, а в доме дворянина-священника (он был многосемейным) меня заставляли работать очень много. Не давали ни минуты отдыха. Когда я прожил у священника полгода, родители отправили меня в г. Поти, к племяннику этого священника — потийскому лесоторговцу. Всю осень, зиму и весну проболтался я на кухне этого купца-дворянина и по его приказанию пек ему кукурузные лепешки — мчади. Ни грамоте и ничему другому за это время меня никто не обучал. Наконец мой дядя спас меня из этого ужасного положения, взял к себе домой и отдал в сельскую школу.

В продолжение 1871–1875 годов я пас коров и овец, время от времени посещая школу. Из одной сельской школы меня перевели в другую, так как во время камеральной переписи моего отца приписали к другому селу. Учителя в этих школах не отличались высокими познаниями, хотя во второй школе они были несколько лучше. В 1876 году, в середине учебного года (в феврале) я поступил в Озургетское духовное училище. Меня приняли во второе приготовительное отделение. В том же месяце меня перевели в третье отделение. Я учил уроки, задаваемые в этом отделении, и одновременно сам готовился к переходу из приготовительного прямо во второй класс. На следующий год я перешел в третий класс. В сентябре того же 1878 года я перешел в четвертый класс и сразу же покинул училище…»

Это первые страницы «Автобиографии» Эгнате Ниношвили — писателя и революционера, выдающегося общественного деятеля Грузии и замечательного человека.

Каково значение Ниношвили?

Его творчество положило начало новейшей грузинской литературе, отобразив социальную обстановку, которая сложилась в Грузии к концу прошлого века. Последователь великих начинаний И. Чавчавадзе и А. Церетели, Г. Церетели и А. Казбеги, он продолжил и развил лучшие демократические традиции грузинского реализма.

Быстро и бурно развивался капитализм. Обострялись противоречия, «освобожденное сверху» крестьянство осталось таким же безземельным и нищим, все увеличивалось число рабочих на фабриках и заводах. На арену общественной жизни выходили новые социальные силы, в городе и деревне обострялась классовая борьба.

Со времени своего возникновения грузинскому пролетариату приходилось жить и работать в гораздо более тяжелых условиях, чем рабочим центральных районов Российской империи.

Капитализм в Грузии развивался в. условиях колониальной политики самодержавия. Не случайно еще с начала семидесятых годов в промышленных городах возникло стачечно-забастовочное движение рабочих.

Деревенская беднота, задавленная налогами и поборами, нередко с оружием в руках вынуждена была отстаивать свою жизнь и человеческое достоинство.

В такой сложной и острой общественной обстановке формировались мировоззрение, социально-политические убеждения и эстетические идеалы самого прогрессивного и революционного писателя своего времени — Эгнате Ниношвили.